Гордон Иегуда-Леб (Лев Осипович)
Иегуда-Леб Гордон. — выдающийся еврейский поэт и поборник просвещения; род. в зажиточной ортодоксальной семье в Вильне 7 декабря 1830 г., ум. в Петербурге 16 сент. 1892 г. Первый учитель Г., ученик Хаима Воложинского, обучал его по рекомендованному Виленским гаоном методу: сперва проходил с ним Библию и ознакомил с основами еврейской грамматики и лишь потом стал преподавать Талмуд.
Одиннадцатилетним мальчиком Г. уже обратил на себя внимание своими способностями и необычайными успехами в богословской науке. 16-ти лет Г., обладавший обширными познаниями в талмудич. письменности, стал под влиянием своего шурина М. Гордона (ср. Iggroth Jelag, I, 190) изучать светские науки и языки: русский, немецкий, польский и французский.
Г. близко сошелся с видными представителями виленского кружка "маскилим" и вступил в тесную дружбу с поэтом М. Лебенсоном (раннюю смерть которого Г. оплакивал в поэме "Ноi Ach"). К тому времени материальное положение отца Г. сильно пошатнулось, и Г., выдержав экзамен при вил. раввинском училище (1852), получил место в Поневежском казенном училище.
В 1856 г. появилась посвященная поэту Лебенсону библейская поэма Г. "Ahawath David u''Michal" ("Любовь Давида и Михаль"), сразу выдвинувшая Г. в первые ряды евр. литературы.
Не меньший успех выпал на долю его сборника басен "Mischle Jehudah" (1860), снабженного обширным научно-историческим введением о притчах.
Только некоторые басни принадлежат самому Г., остальные являются переработанными и видоизмененными баснями Лафонтена, Крылова и др. Но сравнения и обороты, весь бытовой колорит басен носят у Г. национально-еврейский характер и мастерски приноровлены к мировоззрению еврейских детей. Многие из басен Г. были даже включены в хрестоматии для караимских детей. По поручению Давида Сасона известный Штейншнейдер составил из басен Г. хрестоматию для воспитанников евр. училищ, основанных Сасоном в Вест-Индии. — В 1860 г. Г. поселился в Шавлях, где продолжал педагогическую деятельность, в то же время усиленно занимаясь самообразованием; особенно усердно он изучал европейские литературы и древние языки. Помимо органов на древнееврейском языке, Г. стал сотрудничать в "Allgemeine Zeit. d. Judenthums", "Рассвете", "Сионе", "Евр. библиотеке", "Дне" и "Голосе". Появившийся в 1868 г. сборник стихотворений и поэм Г. "Schire Jehudah" был восторженно встречен публикой.
Жизнь в глухом захолустье (в Тельшах, где Г. с 1865 г. был смотрителем училища) очень тяготила Г. "В своих работах, — жаловался он в 1870 году, — я предоставлен здесь себе одному, как в пустыне; нет людей, с которыми я мог бы поделиться своими трудами, от которых мог бы ждать указаний и советов, и никогда еще отсутствие их не было для меня так чувствительно, как именно теперь, когда приходится публично высказываться по вопросам религии и национальности, где сознаешь свою ответственность за каждое слово" (Iggroth Jelag, I, 155). При содействии друзей и почитателей Г. переехал в Петербург (в 1872 году), где занял должность секретаря общества просвещения и местной евр. общины.
Семидесятые годы были наиболее плодовитыми для творчества Г. За этот период он опубликовал в "Haschachar" Смоленскина свои нашумевшие "Современные поэмы" и "Маленькие басни для взрослых детей", направленные против раввинизма и застывших форм ортодоксального еврейства.
Обличительный характер носили также его вышедшие под общим заглавием "Olam keminhago" повести из быта хасидов.
В 1879 году, когда в петербургской общине начались распри при выборе раввина, Гордон, принимавший, как секретарь, деятельное участие в общинных делах, стал жертвой ложного доноса.
Он был арестован; после шестинедельного тюремного заключения его вместе с женою сослали, как политически неблагонадежных, в Олонецкую губернию (селение Пудож). После усиленных хлопот Г. через несколько месяцев был возвращен из ссылки.
В 1880 г. Г. стал субредактором газеты "Hameliz", где он помещал публицистические и критические статьи; особым успехом пользовались его остроумные фельетоны за подписью Esob. В то же время Г. принимал близкое участие в "Восходе", где вел некоторое время литературную летопись за подписью Меваккер.
Из других его работ, помещенных в "Восходе", особый интерес представляет статья "К истории поселения евреев в Петербурге" (1881, I—II). В октябре 1881 г. почитатели таланта Г. чествовали популярного поэта банкетом по случаю 25-летия его литературной деятельности, и в ознаменование юбилея "Кружком любителей еврейского языка" было издано в четырех частях полное собрание стихотворений Г. (закончено в 1884 г.). В 1885 г. Г. после двухлетнего перерыва снова вступил в редакцию "Наmеliz''а" в качестве второго редактора.
Благодаря энергии и литературному вкусу Г. газета значительно улучшилась в литературном отношении.
В 1888 г. Г. вторично выступил из редакции "Hameliz" и в следующем году издал сборник своих одиннадцати напечатанных в этом органе рассказов.
В 1891 г. у Г. появились первые симптомы серьезной болезни (рака); тем не менее он продолжал литературные занятия.
Принимая близкое участие в издательстве Брокгауза-Ефрона, он собирался выпустить, совместно с Г. Сыркиным, еврейск. сборник "Tal Oroth". После смерти Г. И. Вейсберг издал (в 1893—94 гг.) в двух частях его письма, весьма ценные для истории культуры русского еврейства второй половины 19 в. В 1898 г. вышли дополнительные два тома стихотворений Г., куда включены как стихотворения последнего периода, так и юношеские отрывки, до того нигде не опубликованные.
Сам Г. в предисловии к полному собранию стихотворений указывает, что "по своему характеру и содержанию" его поэтическая деятельность распадается на два периода: "Когда я был мечтательным юношей, я воспевал вещи более или менее безразличные; но когда я несколько пожил и стал замечать все темные стороны в жизни еврейского народа, я пытался проникнуть в эту тьму, — и тогда другой ветер подул по струнам моей лиры, ветер заунывный, печальный". Под влиянием Мапу и Лебенсона Г. в начале своей литературной деятельности разрабатывал библейские сюжеты: в идиллии "David u-Barsilai" Г. восхваляет прелести пастушеской жизни, а в написанной — по образцу древнеклассических эпопей — поэме "David u-Michal" поэт воспевает любовь пастуха-царя к царской дочери.
Г. — менее всего лирик, и его дарование мало подходит для передачи интимных и нежных переживаний молодой, любящей души; в его первых поэмах поэтому слишком много рассудочной риторики, окрашенной в сентиментальный романтизм старой школы. Даже в значительно более законченной и богатой художественными красотами поэме "Asnath Bath Potifera" влюбленные Иосиф и Аснат обрисованы слишком бледно.
Прогрессивные веяния 1860-х годов целиком захватили боевую натуру Г., и уже в 1861 году он пишет свою призывную песнь "Hakizah Ami": "Проснись, мой народ! доколь ты будешь спать? Ведь ночь прошла и солнце засияло! Проснись, оглянись вокруг себя и узнай свое место и время". Расширение прав некоторых категорий евреев привело Гордона в восторг, и он в стихотворении "Derech Bath Ami" вещает о приближении прекрасной поры, когда евр. народ будет связан с другими нациями тесными узами любви. И как бы в противовес предвещаемой эре любви и братства поэт в это же время пишет прекрасную по форме и художественной законченности поэму "Bimzuloth Jam" ("В пучине моря"), где рисует мрачную эпоху изгнания евреев из Испании.
Но для того, чтобы еврейский народ мог вступить в семью европейских наций, ему необходимо, по мнению Г., освободиться от вредных наростов, являющихся печальным наследием мрачного средневековья.
Уже в поэме "Bein Schine Arajoth" ("В пасти льва", из эпохи падения Иерусалима) Г. выступил против духовных вождей народа, творцов талмудизма, стоявших за прекращение войны и примирение с Римом. Им, по мнению Г., дорога была только Тора, главное значение они придавали лишь знанию и толкованию ее законов, а политическое рабство и социальные нужды народа их мало интересовали: "Жить бездушным обрядом учили тебя, Мертвой буквой одной, против жизни ходить, Мертвым быть на земле, быть живым в небесах, Видеть сны наяву, и во сне говорить.
Погубили тебя, в сердце соков уж нет, Пали силы твои, мощный дух твой угас, Книжной пылью покрыт, словно мумия ты Бродишь в мире, грядущим векам напоказ". Отчуждение, замкнутость, чудовищная искаженная религиозная обрядность, суеверие и фанатизм — все это наследие мрачного прошлого сохранилось, по мнению Г., в полной неприкосновенности в русском еврействе, что служит тормозом всякому прогрессу и является источником крайне вредных аномалий во внутренней и внешней жизни евреев.
Гордон решил бороться против неурядиц евр. жизни, и потому от исторических поэм он перешел к "современным эпопеям". В превосходном стихотворении "Baaloth ha-Schachar" Г. с большой силой рисует свой душевный перелом, как он из беззаботного певца любви и романтических идиллий превратился в мрачного и беспощадного обличителя народных язв. Ужасные видения начали тревожить поэта; "эти видения, — жалуется Г., — показали мне мой народ в его крайней приниженности, обнажили его бесчисленные язвы, разъедающее его зло и источник его убожества: они показали мне его блуждающих руководителей и лжеучителей — и сердце мое сокрушилось, желчь разлилась во мне; зарыдала моя лира и в стон превратилась песнь моя. С тех пор я не пою ни радости, ни неги, не жду ни света, ни свободы; я пою злобу дня, пою вечное рабство, я скорблю о вечном унижении и мерзости запустения, и жемчуг, красующийся на шее моей Музы, — не что иное, как слезы, пролитые мною над гибелью моего народа.
С тех пор моя Муза, как ворон, черна, полна проклятий и жалоб и плачет, как эхо в "руках Хорива" о пастырях злых и покорной толпе... Из любви к моему народу я укажу его пастырям их грехи и учителям его — их преступления... Я разыщу всякого ядовитого змееныша, где бы он ни находился, и выставлю напоказ перед светом: пусть смотрят на них укушенные (намек на библейское сказание, Числа, 21, 9), авось исцелятся они... если в них еще осталась искра жизни". — Поэт исполнил свое обещание: в целом ряде стихотворений он желчно бичует темные стороны евр. жизни, обличает мироедов и общинных заправил (Schnei Josef ben Schimon), с гневом и болью рисует безотрадную жизнь евр. женщины (Коzо schel Jud); но чаще всего он обрушивается на представителей раввинизма.
Считая наиболее неотложной задачей религиозную реформу, Г. обличает духовных пастырей в невежестве, косности и преступном пренебрежении к нуждам народа.
Даже в историч. поэме "Zidkiahu be-Beth ha-Pekidoth" (1879) Г. ведет борьбу против теократии и устами слепого царя Цедекии подчеркивает, что через всю историю евр. народа кровавой чертой проходит борьба между светской и духовной властью, между царями и жрецами-пророками: цари стремились к сохранению политической независимости народа, пророки подрывали эти стремления; проповедуя покаяние, богопослушание и беспрекословное соблюдение всех религиозных обрядов, они убили духовное и материальное развитие евр. народа; набожность и условная обрядность ставились ими выше народной свободы и народного благоденствия. — Для своих "Современных поэм" Г. не пользовался чистым библейским языком, каким написаны его поэмы первого периода; он выработал особый, своеобразный стиль, широко пользуясь изречениями и оборотами из Талмуда и Мидрашим, что делало его язык более современным, красочным и пластичным. "Современные поэмы" в художественном отношении небезупречны, и даже лучшие из них, как "Kozo schel Jud" и "Schnei Josef ben Schimon", страдают тенденциозностью и излишней схематичностью; но они производили огромное впечатление своим могучим пафосом и убежденной страстностью тона. Г. с полным правом заявил, что его поэмы пропитаны "желчью и слезами". Это и придавало им такую убедительность, так волновало и захватывало читателей.
Г. стал властителем дум своей эпохи, одним из наиболее передовых борцов за просвещение и обновление евр. жизни. Но уже в самом разгаре борьбы, выступая убежденным сторонником усвоения евреями русского языка и культуры (ср. "Еврейская библиот.", I, 349—50), Г. в то же время не мог заглушить в себе горестного сознания, что при его же содействии быстро рушится то, что ему было особенно дорого.
Объявив себя еще на заре своей литерат. деятельности "вечным и верным рабом" еврейского языка, Г. стал убеждаться, что молодое поколение не намерено держаться громогласно и неоднократно провозглашенного им девиза "Будь человеком на улице и евреем на дому", а всецело идет по пути полной ассимиляции; и поэт, испытывая щемящее чувство одиночества, написал известное стихотворение "Lemi Ani amel" ("Для кого я тружусь"), в котором жалуется, что его деятельность почти бесполезна: старое поколение его ненавидит, как опасного вольнодумца, а молодое не хочет знать языка поэта, отворачиваясь от всего национального; скорбным аккордом звучит заключительный стих: Быть может, последний певец я Сиона, Последние вы, кто читать меня мог. Под свежим впечатлением грандиозных похорон Некрасова Г. со скорбью пишет: "И я думал быть Некрасовым для своего народа, и я пытался силою своего слова разбить их оковы и песнью своею разрушить давящие их стены... Но народ мой глух и неразумен, и смерть моя не будет подобна смерти Некрасова.
Меня не засыплют цветами; хорошо еще, если мне не приуготовлен терновый венец, если не закидают камнями гроб мой". — Погромы начала 80-х годов произвели глубокий душевный надлом в Г. "От всех моих грез, — жаловался он в 1882 г., — ничего не осталось.... И после великой катастрофы и больших страданий я сразу упал с небесных высот на землю". Под впечатлением грозы он написал призывающее к объединению стихотворение "Стар и млад": ... Когда гроза висит над нами, Мы, как овечки под дождем, Друг к другу плотно прижимаясь, И стар, и млад вперед идем... Гневом и презрением к угнетателям евр. народа дышит его басня "Adoni Besek" и в особенности скорбная песня "Achoti Ruchama", зовущая уйти в страну, "где свет свободы озаряет каждое существо, где любят всех, созданных по подобию Божию, где никому не приходится стыдиться своего происхождения". Но в этом призыве уже не чувствуется былой убежденности, вера поэта надломлена, а вместе с ней и его поэтическое творчество: "Душа моя опустела (Naphsсhi reka)", — часто жаловался поэт. На появление "Autoemancipation" Пинскера Г. откликнулся полным безысходной грусти стихотворением "Eder Adonai" ("Божье стадо"). "Вы спрашиваете, что мы такое составляем, нацию или религиозную корпорацию? Вот вам ответ: "мы — ни то, ни другое; мы Божье стадо, стадо священных овец, предназначенных для жертвенника.
Пастухи наши стригут нас немилосердно, волки же нас повсюду едят...." Относясь вполне сочувственно к самой идее возрождения Палестины (ср. Iggroth Jelag, I, 197, II, 145—50, 247 и passim), Гордон не верил в ее осуществление; современное еврейство в том облике, какой ему придал раввинизм, представлялся Г-у непригодным элементом для дела обновления.
По его мнению, необходима продолжительная работа в просветительном направлении; необходимо прежде очистить еврейство от уродующих его наростов, а потом уже приступить к попыткам осуществления мечты о национальном возрождении: "Я желаю возрождения и исцеления наших братьев; но я желаю, чтобы возрождение это было полным и чтобы Израиль, если ему суждена когда-либо самостоятельность, сумел зажить такою же жизнью, как все просвещенные народы, дабы наше теперешнее рабство не сменилось другим, более тяжелым: господством невежества и тьмы". — В письмах и статьях (в газ. Наmеliz) Г. с жаром защищал дорогие ему просветительные идеалы от возродившихся в еврействе реакционных течений: "Люди, — писал он, — ратовавшие за просвещение лишь в момент благополучия, не видя в нем спасения в годину бедствий, изменили просвещению, вернулись к первобытной тьме, к устаревшим обычаям, предпочитают прошедшее настоящему.
Эти господа говорят нам: откажитесь от Европы и ее культуры, ибо в ней гниль; вернемся к первобытному нашему состоянию... Просуществует ли так народ хоть один день?.. Уходя из Европы и не захватив ее просвещения, — куда мы идем?" Утратив старую веру, Г. остался, тем не менее, верным старому мировоззрению.
Он сохранил также презрительное отношение большинства старых маскилим к еврейскому жаргону.
В оживлении жаргонной литературы в конце 80-х гг. он видел явный признак усиливающейся реакции (Iggroth Jelad, II, 162, 310). Объявляя "это наречие самым печальным явлением исторической жизни нашего народа", Г. считал ниже своего достоинства публиковать написанные им в разное время жаргонные стихотворения и только после усиленных просьб разрешил варшавскому книгоиздателю издать их за его подписью (Sichat Chulin, 1886). — Ср.: Л. Кантор, в "Восх.", 1881, I—II; С. Д., "Еврейский Некрасов" ("Восх.", 1884, VII); М. Лилиенблюм, в сборнике Meliz echad etc. (1884) и в Achiassaf, VI, 143—9; D. Frischman, в Haassif, II, 469—95; "Восх.", 1890, VII; Achiassaf, V, 81—91; C. Гинзбург, в "Восх.", 1895, VII, 1896, IV; Haassif, VI, 155—9; Sefer Zikkaron, 19; И. Клаузнер, "Новоеврейская литература", 41—9; Iggroth Jelag, I—II (переписка Г.); R. Brainin, в Haschiloach, I (1897); "Систематическ. указатель" (1889); Ben-Gutman, Gordon betоr memaschel ("Г. как баснописец", Haschiloach, 1904, III); N. Sluschtsch, Koroth ha-Sifruth, 151—168; M. Kahan Me''ereb ad ereb, I, 152—167. С. Цинберг. {Евр. энц.}
