Александр I (часть 1)

— Император Всероссийский, старший сын Цесаревича Павла Петровича и Великой Княгини Марии Феодоровны (принцессы Виртембергской), род. в С.-Петербурге, в Зимнем дворце, 12-го декабря 1777 года; 28-го сентября 1793 года вступил в брак с Баденской принцессой Луизой-Марией-Августой, нареченной при святом миропомазании Елисаветой Алексеевной;

Наследником Цесаревичем сделался 6-го ноября 1796 года; вступил на престол 12-го марта 1801 года; скончался в Таганроге 19-го ноября 1825 года; имел двух дочерей: 1) Марию Александровну, родившуюся 8-го мая 1799 года и скончавшуюся 27-го июля 1800 года, и 2) Елисавету Александровну, род. 3-го ноября 1806 года и скончавшуюся 30-го апреля 1808 года. Великий Князь Александр Павлович (1777—1796). После тревожных сентябрьских дней 1777 года, когда небывалое в летописях Петербурга наводнение грозило столице гибелью, настало для Императрицы Екатерины радостное событие.

В понедельник, 12-го декабря, в девять и три четверти часа утра, Великая Княгиня Мария Феодоровна разрешилась от бремени сыном, которому дано, по желанию Императрицы, имя Александра, в честь Александра Невского, святого народного для России и для Петербурга в особенности.

Династия, наконец, упрочилась, а вместе с тем для Императрицы представлялась в будущем возможность назначить себе наследника по сердцу.

Крещение Александра Павловича совершено было 20-го декабря; восприемниками его были заочно Император Римский Иосиф II и король Прусский Фридрих Великий.

Таким образом, будущий творец Священного Союза уже с колыбели связан был духовным родством с венценосцами Австрии и Пруссии.

Затем начался целый ряд великолепных придворных и народных празднеств, данных Императрицей и ее вельможами. "До поста осталось каких-нибудь две недели, — писала в феврале 1777 года Екатерина Гримму, — и между тем у нас будет одиннадцать маскарадов, не считая обедов и ужинов, на которые я приглашена.

Опасаясь умереть, я заказала вчера свою эпитафию". С первых же дней жизни Великого Князя Александра Павловича державная бабка всецело предалась мысли воспитать продолжателя великих дел ее славного царствования, называя его в своей переписке будущим венценосцем (porteur de couronne en herbe). Признавая сына и невестку неспособными воспитать будущего русского Государя, Екатерина, как глава Императорского дома, считала свои правом и обязанностью взять на себя заботы по его воспитанию, в надежде видеть в нем впоследствии воплощение лучших своих дум и стремлений.

Она лелеяла его детство, назначала ему наставников и руководила его учением, сосредоточивая на нем самую горячую нежность, заботливость и никогда не теряемый из виду династический интерес.

Александр Павлович в первые годы его младенчества был вверен попечению генеральши Софии Ивановны Бенкендорф (урожденной Левенштерн), вдове Ревельского коменданта.

Выбор няни был весьма удачен.

Эго была жена первого камердинера Великого Князя: Прасковья Ивановна Гесслер, родом англичанка, женщина редких достоинств; она передала хорошие привычки и наклонности своему питомцу, который приобрел от нее любовь к порядку, простоте и опрятности, и навсегда сохранил к ней благоговейное уважение.

Екатерина также отзывалась с большим уважением о г-же Гесслер; восхваляя в 1793 году физическое и моральное воспитание Великого Князя Александра, Императрица сказала своему секретарю Храповицкому: "Если у него родится сын и той же англичанкой так же семь лет воспитан будет, то наследие престола Российского утверждено на сто лет. Какая разность между воспитанием его и отцовским". Екатерина приступила к делу физического воспитания своего внука во всеоружии научных знаний и опытности, и оно не оставляло желать ничего лучшего.

Прежде всего Императрица позаботилась о том, чтобы закалить здоровье своего внука. "Как только господин Александр родился, — писала Екатерина в 1778 году шведскому королю Густаву III, — я взяла его на руки, и после того как его вымыли, унесли в другую комнату, где и положили на большую подушку.

Его обвернули очень легко, и я не допустила чтобы его спеленали иначе как посылаемая при сем кукла. Когда это было сделано, то господина Александра положили в ту корзину, где кукла, чтобы женщина, при нем находившаяся, не имела никакого искушения его укачивать: эту корзину поставили за ширмами на канапе.

Убранный таким образом господин Александр был передан генеральше Бенкендорф; в кормилицы ему была назначена жена молодца садовника из Царского Села, и после крещения своего он был перенесен на половину его матери, в назначенную для него комнату.

Это — обширная комната, посреди которой расположен на четырех столбах и прикреплен к потолку балдахин, и занавесы, под которыми поставлена кровать господина Александра, окружены балюстрадой, вышиною по локоть; постель кормилицы за спинкой балдахина.

Комната обширна, для того чтобы воздух в ней был лучше; балдахин посреди комнаты, против окон, для того чтобы воздух мог обращаться свободнее вокруг балдахина и занавесок.

Балюстрада препятствует приближаться к постели ребенка многим особам за раз; скопление народа в комнате избегается и не зажигается более двух свечей, чтобы воздух вокруг него не был слишком душным; маленькая кровать господина Александра, так как он не знает ни люльки, ни укачивания, — железная без полога; он спит на кожаном матрасе, покрытом простыней, у него есть подушечка и легкое английское одеяло; всякие оглушительные заигрывания с ним избегаются, но в комнате всегда говорят громко, даже во время его сна. Тщательно следят, чтобы термометр в его комнате не подымался никогда свыше 14 или 15 градусов тепла. Каждый день, когда выметают в его комнате, ребенка выносят в другую комнату, а в спальне его открывают окна для возобновления воздуха; когда комната согреется, господина Александра снова приносят в его комнату.

С самого рождения его приучили к ежедневному обмыванию в ванне, если он здоров... Как скоро только весною воздух сделался сносным, то сняли чепчик с головы господина Александра и вынесли его на воздух; мало-помалу приучили его сидеть на траве и на песке безразлично, и даже спать тут несколько часов в хорошую погоду, в тени, защищенный от солнца.

Тогда кладут его на подушку, и он отлично отдыхает таким образом.

Он не знает и не терпит на ножках чулок и на него не надевают ничего такого, что могло бы малейше стеснять его в какой-нибудь части тела. Когда ему минуло четыре месяца, то чтобы его поменьше носили на руках, я дала ему ковер... который расстилается в его комнате... здесь-то он барахтается, так что весело смотреть.

Любимое платьице его, это — очень коротенькая рубашечка и маленький вязаный очень широкий жилетик; когда его выносят гулять, то сверх этого надевают на него легкое полотняное или тафтяное платьице.

Он не знает простуды". В заключение Екатерина говорит, что Александр полон, велик, здоров и очень весел, и не кричит почти никогда (il est gros, grand, bien portant et fort gai, et ne criant presque jamais). Из этих строк очевидно, с какой любовью и заботливостью с самого рождения своего старшего внука Екатерина входила во все подробности физического воспитания Александра, направляя его самым рациональным образом.

Не долго Александр Павлович оставался одиноким без товарища.

Екатерина с нетерпением поджидала появления второго внука; "мне все равно, — говорила она, — будут ли у Александра сестры, но ему нужен младший брат". Желания Императрицы вскоре осуществились: 27-го апреля 1779 года у Марии Феодоровны родился второй сын. "Этот чудак, — писала Екатерина Гримму, — заставлял ожидать себя с половины марта и, двинувшись наконец в путь, упал на нас как град в полтора часа... но этот слабее брата и при малейшем холоде прячет нос в пеленки". В это время Екатерина задумала уже знаменитый греческий проект, и потому при крещении дано ему имя Константин. "У меня спросили, — писала по этому поводу Екатерина, — кому быть восприемником.

Всего бы лучше любезнейшему другу моему Абдул-Гамиду, — отвечала я; но так как турку нельзя крестить христианина, то, по крайней мере, сделаем ему честь и назовем младенца Константином... И вот я справа с Александром, а слева с Константином". Второй внук также поступил на ближайшее попечение бабушки и, следовательно, к нему применили тот же метод физического воспитания, как и к Александру.

С тех же пор, как братья могли предаться совместно своим детским играм, они, по желанию Екатерины, остались неразлучными.

Воспитание Великого Князя Александра Императрица старалась поставить на высоту современных ей педагогических требований.

Попечителем при обоих Великих Князьях Александре и Константине Павловичах Екатерина назначила генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова.

Это был ловкий, но ограниченный царедворец, весьма твердо знавший придворную науку. Отличительной чертой его характера была угодливость.

По грубому выражению одного из сотрудников Салтыкова по воспитанию, Александра Павловича, Массона, его главным делом при Великих Князьях было предохранить их от сквозного ветра и засорения желудка.

Наружность его была не привлекательная.

Современник изображает его человеком небольшого роста, с огромной головой, невзрачным и неуклюжим, тщедушным, хворым, с постоянной гримасою на лице. Нельзя предположить, чтобы Екатерина придавала какое либо особое значение воспитательным качествам Салтыкова; выбор ее был, вероятно, вызван тем обстоятельством, что Салтыков был в милости у великокняжеской четы, заведуя их двором уже 10 лет (с 1773 года). Екатерина не могла не заметить искусства, с которым пробирался Салтыков между подводными камнями, которыми усеяна была дорога между большим и малым дворами.

Говорят, что при этом случае он умел умерять выражение неудовольствия, которое ему поручалось передать, а с другой стороны — смягчал и ответы сына, докладывая о них матери так, что обе враждующие стороны оставались им довольны.

Вообще Салтыкову предназначалась роль ширмы, за которой скрывалась венценосная бабушка.

Притом, нельзя упустить из виду еще и то обстоятельство, что Екатерина могла положиться на эту ширму, а этим свойством Салтыкова нельзя было пренебрегать при существовавшей тогда обстановке придворной жизни. Императрица продолжала по-прежнему лично входить во все подробности воспитания своих внуков.

Это видно из подробного наставления о воспитании Великих Князей, написанного Екатериною для Салтыкова и врученного ему 13-го марта 1784 года при особом рескрипте.

В этом рескрипте Императрица говорит: "Богу благодарение! Неоспоримо, что природное сложение Их Высочеств, здоровье их и качества души и ума соответствуют в полной и редкой мере принятому об них попечению.

Старшему приспело уже время перейти из присмотра младенчеству сродственного, в руководство отроку отродию его приличное.

Брать его по привычке и горячей любви между ними, да будет неразлучен со старшим братом, которого пример ему нужен и полезен". Затем Екатерина переходит к самому Салтыкову, мотивируя свой выбор следующим образом: "В главные приставники над воспитанием искали мы особу добронравную, поведения основанного на здравом рассудке и честности, и который с детьми умел бы обходиться приятно и ласково.

Уверены мы, что вы, соединяя в себе сии качества, ревность ваша к добру и испытанную вашу честность употребите в служении, в котором по великой его важности будете руководимы единственно нами во всех случаях". В марте 1785 года, Екатерина сообщает в следующих выражениях известие о мероприятиях своих по воспитанию внуков: "Господа Александр и Константин между тем перешли в мужские руки и в их воспитании установлены неизменные правила (leur education а recu des regles immuables); но они все-таки приходят прыгать вокруг меня и мы сохраняем прежний тон, смею утверждать, что эти дети подают очень великие надежды (j''ose affirmer que ce sont des enfants de la plus grande esperance)". Назначив верного человека главным приставником при внуках, Екатерина озаботилась приисканием способного исполнителя своих педагогических предначертаний.

Выбор ее остановился на швейцарском гражданине Лагарпе; это был человек, преисполненный гуманными взглядами философов 18-го века, неподкупной честности и независимого характера.

Выбор Лагарпа состоялся при следующих обстоятельствах: в 1782 году Лагарп был избран Гриммом, чтобы сопутствовать в Италии брату фаворита Александра Дмитриевича Ланского.

Ум и здравый смысл Лагарпа, по отзыву Екатерины, очаровал присутствующих и отсутствующих, и Императрица пожелала, чтобы он сопровождал порученного его попечению молодого человека до Петербурга.

Путешественники прибили в Петербург в начале 1783 года и Лагарп назначен состоять кавалером при Великих Князьях; назначение его совпало с переходом их от женского надзора к мужскому.

Преподавание Лагарпа началось с французского языка. 10-го июня 1784 года Лагарп представил Императрице обширную записку, как бы педагогическую исповедь, в которой изложил, какие предметы и при помощи каких пособий он может и должен преподавать Великим Князьям.

Записка Лагарпа, дополняющая собою инструкцию Екатерины, и решила его судьбу.

Императрица вполне одобрила записку и написала: "действительно, кто составил подобный мемуар, тот способен преподавать не только один французский язык". В следствие этого Лагарп был официально признан наставником Великих Князей с увольнением от должности кавалера. "Провидение, по-видимому, возымело сожаление над миллионами людей, обитающих Россию",—пишет Лагарп в своих записках, отступив на этот раз от обычной скромности,—"но лишь Екатерина могла пожелать, чтобы ее внуки были воспитаны как люди". С первых же дней появления республиканца при дворе Екатерины, он сделался задушевным другом и любимым наставником своего царственного воспитанника, проявлявшего к нему трогательную привязанность.

Чувства искренней любви и благодарности к Лагарпу неизменно сохранились в сердце Александра до конца его земного поприща.—"Я вам обязан тем, что я знаю (Je vous dois le peu de ce que je sais)", писал Александр Лагарпу 16-го января 1808 года. — "Tout ce que je sais et tout ce que peut-etre je vaux, c''est a M-r Laharpe que je le dois", сказал Император Александр в 1814 году, представляя Лагарпа Прусскому королю и его сыновьям.

Подобный же отзыв и в ту же эпоху слышал и Михайловский-Данилевский и записал его в свой дневник: "Никто более Лагарпа, — сказал Александр, — не имел влияния на мой образ мыслей.

Не было бы Лагарпа, не было бы Александра". Те же, мысли высказал Александр уже в І796 году князю Адаму Чарторижскому, отзываясь о Лагарпе, как о человеке высоких добродетелей, истинном мудреце, строгих правил, сильного характера, которому он обязан всем, что в нем есть хорошего, всем что он знает; ему в особенности, утверждал Александр, он был обязан теми началами правды и справедливости,, которые он имеет счастье носить в своем сердце, куда внедрил их его наставник.

Лагарп также душевно привязался к своему даровитому ученику.

По мнению его, Александр родился с самыми драгоценными задатками высоких доблестей и отличнейших дарований. "Ни для одного смертного, — сказал в 1815 году Лагарп Михайловскому-Данилевскому, — природа не была столь щедра. С самого младенчества замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях (justesse d''idees)". Вообще и тогда еще Лагарп не мог без восхищения говорить о питомце своем. Екатерина вполне доверяла Лагарпу и неоднократно выражала сочувствие и одобрение содержанию читанного им курса, каждый отдел которого ею тщательно просматривался. "Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно, — сказала ему однажды Екатерина, — я вижу что вы честный человек, и этого мне довольно; оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор". При всех своих достоинствах Лагарп не был, конечно, чужд и недостатков: он сам признавал себя идеалистом и теоретиком, знакомым более с книгами, нежели с людьми.

Только впоследствии, когда, по возвращении в отечество, Лагарп столкнулся с жизнью и страстями человеческими и приобрел не достававшую ему жизненную и политическую опытность, он отказался от многих либеральных увлечений и теоретических умозаключений.

В 1802 году он начал даже усматривать величайшее благо в разумном самодержавии, и в этом новом духе преподавал Александру наставления.

Современники встретили выбор главного наставника Александра не вполне сочувственно.

Однажды юный Великий Князь, бросаясь на шею к Лагарпу, был осыпан пудрой с его парика — и когда Лагарп сказал: "посмотрите, любезный князь, на что вы похожи", Александр отвечал: "все равно; никто меня не осудит за то, что займу от вас". Как раз в этом и ошибся Александр.

Вигель, относящийся в своих воспоминаниях вообще враждебно к преобразовательной деятельности Александра, разразился в них следующей филиппикой против Лагарпа, которая заслуживает внимания как отголосок мнения всех тогдашних приверженцев старых порядков: "Воспитание Александра, — пишет Вигель, — было одной из великих ошибок Екатерины; образование его ума поручила она женевцу Лагарпу, который, оставляя Россию, столь же мало знал ее, как в день своего прибытия и который карманную республику свою поставил образцом будущему самодержцу величайшей Империи в мире. Идеями, которые едва могут развиться и созреть в голове двадцатилетнего юноши, начинили мозг ребенка.

Но не разжевавши их, можно сказать, не переваривши их, призвал он их себе на память в тот день, в который начал царствовать". Нет сомнения, что другой современник Крылов в басне: "Воспитание льва" также намекает на неправильное воспитание Александра.

Орел, воспитывая львенка, обучает его, к ужасу звериного света, вить гнезда; в заключение рассказа баснописец приводит нравоучение, что важнейшая наука для царей знать свойство своего народа и выгоды земли своей. А. С. Стурдза, консервативный образ мыслей которого достаточно известен, высказывается более снисходительно относительно Лагарпа, величая его Аристотелем новейшего Александра; он признает за ним заслугу в том, что он внушил и глубоко внедрил в сердце своего воспитанника религиозное уважение к человеческому достоинству — качество, драгоценное для Монарха вообще — и незаменимое для самодержца. ("Ce qu''il sut lui inspirer et graver profondement dans son coeur, ce fut un respect religieux pour la dignite de l''homme, qualite precieuse dans un souverain, inappreciable dans un autocrate"). Коснувшись вкратце воспитательной роли Лагарпа, необходимо сказать несколько слов и о прочих наставниках Александра.

Законоучителем и духовником, или как значится в придворных календарях того времени: наставником в христианском законе, Императрица избрала протоиерея Андрея Афанасьевича Самборского.

Он занимал эту должность с 1784 года до обручения Великого Князя в 1793 году. Прекрасный выбор Екатерины не раз подвергался осуждению.

Доныне историки осуждают Самборского в том, что он не умел сообщить своему царственному ученику истинного понимания духа православной церкви; на него смотрели, как на человека светского, лишенного глубокого религиозного чувства.

Обвинения эти не могут быть признаны справедливыми.

Неблагоприятные отзывы о Самборском отчасти вызваны были, вероятно, отзывами Императора Александра, заметившего впоследствии относительно своих юношеских религиозных чувств следующее: "Я был, как и все мои современники, не набожен". Но этот взгляд навеян позднейшими религиозными увлечениями Императора Александра, и еще вопрос была ли эта вновь обретенная набожность полезнее государству душевного настроения юношеских годов Великого Князя. Наставления Самборского преисполнены были, напротив того, истинно христианским духом; об этом свидетельствует вся переписка Самборского, и нелицеприятный суд истории должен призвать, что законоучитель, избранный Великой Екатериной, который учил Великого Князя: находить во всяком человеческом состоянии — своего ближнего, и тогда никого не обидите, и тогда исполнится закон Божий", — вне всякого сомнения, стоял вполне на высоте своего призвания.

Поэтому, наперекор вышеупомянутому взгляду, позволительно, напротив того, утверждать, что именно благодаря влиянию Самборского окрепло религиозное чувство Александра Павловича.

Недоброжелателей и завистников Самборского, конечно, смущало и то обстоятельство, что Императрица, во внимание к долголетнему пребыванию его за границей, разрешила ему носить светскую одежду и брить бороду.

После этого легко было обвинять Андрея Афанасьевича в некотором умышленном отступлении от чистоты православия; к тому же этому бритому, образованному законоучителю поручено было преподавать Великим Князьям и английский язык — пример, едва ли не единственный в истории русской педагогии.

Обратимся теперь к второстепенным деятелям, призванным к участию в деле воспитания Великого Князя Александра.

Генерал-поручик Александр Яковлевич Протасов, родственник графа Александра Романовича Воронцова, состоял при Великом Князе в звании придворного кавалера, т.е. воспитателя.

Он пользовался расположением Императрицы за усердное и добросовестное исполнение своих обязанностей и, вероятно, обратил на себя ее внимание, будучи еще новгородским губернатором, твердым и человеколюбивым образом действий при усмирении взбунтовавшихся в 1783 году крестьян.

Массон отзывается в своих записках о Протасове крайне неуважительно, называя его "borne, mysterieux, bigot, pusillanime". Дневные записки Протасова и переписка его свидетельствуют, что отзыв Массона не может быть признан справедливым.

Из записок Протасова видно, что он, как верный сын православной церкви и строгий хранитель дворянских преданий и сложившихся форм русской общественной жизни, не сходился в политических взглядах с Лагарпом; он называл его "человеком, любящим народное правление", хотя, впрочем, с честнейшими намерениями.

Свободомыслие Лагарпа признавалось Протасовым опасным и вредным для Великого Князя. В одном только деле у этих двух непримиримых антагонистов проявлялось трогательное единодушие: в старании внушить Александру любовь и уважение к отцу, сблизить его с ним. Когда, в начале августа 1796 г., Протасов расстался с своим воспитанником, родители его благодарили Александра Яковлевича за то, что он возвратил им сына ("Ils m''ont tous deux remercie pour leur avoir rendu leur fils"). Что же касается до нравственных добродетелей, которые Протасов старался привить Великому Князю, то едва ли между ним и Лагарпом могло существовать разногласие; строгость предъявляемых ими требований была одинакова.

Не подлежит сомнению, что Протасов своими советами и внушениями неоднократно оказывал благотворное влияние на сердце и совесть Великого Князя. Преподавателями наук были избраны: по русской словесности и истории известный писатель Михаил Никитич Муравьев, по ботанике знаменитый Паллас, по физике академик Крафт, по математике полковник Массон.

Заботы Екатерины о воспитании Александра не ограничились выбором наставников и сочинением известного наставления.

Она сама взяла перо в руки, чтобы создать полезную для внуков детскую библиотеку.

Таким образом появилась "Бабушкина азбука", которая и составила библиотеку Великих Князей Александра и Константина Павловичей.

Азбука заключает в себе повести и беседы, пословицы и поговорки, сказку о царевиче Фивее; кроме того, в ней занимает выдающееся место изложение событий русской истории от начала Российского государства до первого нашествия татар на Россию (с 862 по 1224 год). Предназначая свой труд для назидания внуков, Императрица изложила события в таком виде, чтобы они действовали благотворно на воображение детей и служили для них примерами.

Приготовляясь на исходе 1786 года к путешествию в Новороссию и в Крым, Екатерина намеревалась взять с собой обоих внуков: Александра и Константина, чтобы познакомить их с Россией.

Цесаревич и Великая Княгиня Мария Феодоровна оскорбились этим намерением и в почтительном письме просили оставить Великих Князей в Петербурге.

Екатерина отвечала: "Дети ваши принадлежат вам, но в то же время они принадлежат и мне, принадлежат и государству.

С самого раннего детства их я поставила себе в обязанность и удовольствие окружать их нежнейшими заботами.

Вы говорили мне часто и устно, и письменно, что мои заботы о них вы считаете настоящим счастьем для своих детей и что не могло случиться для них ничего более счастливого.

Я нежно люблю их. Вот как я рассуждала: вдали от вас для меня будет утешением иметь их при себе. Из пяти трое (т.е. все дочери) остаются с вами; неужели одна я, на старости лет, в продолжение шести месяцев, буду лишена удовольствия иметь возле себя кого-нибудь из своего семейства?" Царственная бабушка осталась непреклонной и отъезд Великих Князей был решен бесповоротно.

Но злой рок распорядился иначе: Великий Князь Константин заболел корью и 7-го января 1787 года, Екатерина должна была выехать из Петербурга одна. Однако, к концу путешествия, Императрица вытребовала к себе обоих внуков в Москву; отъезд Их Высочеств из Царского Села состоялся 22-го мая. Любопытно проследить за это время начавшуюся уже ранее детскую переписку Александра и Константина с державной бабушкой; она, за немногими исключениями, велась на русском языке. Достаточно одного беглого обзора ее, чтобы убедиться, насколько в этих письмах ярко обрисовываются будущие особенности характера обоих Великих Князей.

Первые записочки Александра к державной бабушке относятся к самым ранним годам его детства; затем переписка обоих Великих Князей длилась в продолжение всего путешествия Императрицы в Крым. Сравнивая между собой письма Александра и Константина, нельзя не обратить внимания на заключительные слова их. Александр пишет: "Я люблю вас всем сердцем и душою. Целую ваши ручки и ножки (иногда прибавлялось и маленький пальчик), ваш нижайший внук Александр". Константин придает окончанию своих писем совершенно иной оборот; всякие нежности отсутствуют; он пишет: "Я пребываю ваш, бабушка, покорнейший внук Константин". Во французских письмах замечается тот же характер.

Константин пишет: "Je suis, avec respect, votre tres obeissant petit fils". Александр же оканчивает свои нежные послания бабушке следующим образом: "Je baise vos mains et vos pieds. Votre tres humble et tres obeissant petit fils". С 1790 года Екатерина была озабочена приисканием подходящей невесты для Великого Князя Александра Павловича.

Доверенным лицом Императрицы по этому важному делу был будущий государственный канцлер граф Николай Петрович Румянцев.

Окончательно выбор ее остановился на дочери маркграфа Баденского Луизе-Августе. 30-го октября 1792 года принцесса прибыла в Петербург в сопровождении младшей сестры Фредерики-Доротеи. "L''ainee plus on la voit et plus elle plait", писала Екатерина Румянцеву;

Великий Князь Александр оказался того же мнения.

По замечанию Протасова, невеста, для него избранная, как нарочно для него создана. 9-го мая 1793 года состоялось миропомазание 14-летней принцессы Луизы, которая наречена Великой Княжной Елисаветой Алексеевной·. 10-го мая последовало обручение с Великим Князем Александром Павловичем, а 28-го сентября того же года — бракосочетание. "C''est Psyche unie a l''Amour", замечает восторженно Екатерина в своей переписке.

В дневных записках своих Протасов 15-го ноября 1792 года записал следующее: "Мой воспитанник — честный человек, прямой христианин, доброты души его нет конца, телесные доброты его всем известны.

Невеста, ему избранная, как нарочно для него создана.

Если Александр Павлович имеет некоторые слабости, яко то — праздность, медленность и лень, имею надежду, что хорошие его качества переработают отчасти его недостатки... Если вперед при нем будет хороший человек, не сомневаюсь нимало, чтоб он еще лучше сделался". Нельзя не пожалеть, что Императрица несколько поспешила с браком 16-летнего внука; вредные последствия этого преждевременного шага не замедлили отозваться на не окончившем еще свое воспитание юноше. Любопытно проследить по запискам Протасова замеченные им, по этому случаю, в своем воспитаннике в разное время перемены. "Александр Павлович отстал нечувствительно от всякого рода упражнений; пребывание его у невесты и забавы отвлекли его высочество от всякого прочного умствования... он прилепился к детским мелочам, а паче военным... подражал брату, шалил непрестанно с прислужниками в своем кабинете весьма непристойно... Причина сему — ранняя женитьба и что уверили его высочество, будто уже можно располагать самому собою... его высочество, совершенно отстав от упражнений, назначенных с учителями, упражнялся с ружьем и в прочих мелочах... Сколько ни твердил я до окончания сего года, что праздность есть источник всех злых дел, а между тем лень и нерадение совершенный делают ему вред. Вот как.", заключает Протасов, "к сожалению моему окончился 16-й год и наступил 17-й". В переписке А. Я. Протасова с графом А. Р. Воронцовым встречаются по этому же предмету еще более резкие отзывы огорченного положением дел воспитателя.

Хотя Екатерина и была, по-видимому, полновластной распорядительницей воспитания Великого Князя Александра, но она не имела возможности совершенно отстранить от него влияние родителя.

Императрица предвидела это неизбежное зло уже вскоре после рождения внука, и в 1778 году писала Гримму: "Во всяком случае из него выйдет отличный малый. Боюсь за него только в одном отношении, но об этом скажу вам на словах.

Домекайте (a bon nez salut)". Предвидение Екатерины, к сожалению, оправдалось вполне.

Со вступлением Александра в юношеский возраст, отцовское влияние неизбежным образом усилилось и внесло новые противоречия в дело воспитания. "Le pere prend toujours plus d''ascendant sur les fils", — пишет Протасов в 1796 году. Для верной оценки характера Александра, каким он проявился впоследствии, во время его самодержавства, нельзя упустить из вида указанное выше обстоятельство и должно принять в соображение, что ему суждено было провести детство и юность между двумя противоположными полюсами: гениальной бабкой и гатчинской кордегардией.

Привязанности Александра мучительным образом делились между Екатериной и его родителями.

Ему приходилось угождать то одной, то другой стороне и беспрестанно согласовать несхожие вкусы, скрывая, по необходимости, свои чувства.

Влияние этих впечатлений можно проследить и в характере Александра Павловича; ему никогда не удалось отрешиться, во всех своих начинаниях, от некоторой присущей ему двуличности и скрытности, соединенных с недоверием вообще к людям, — недостатки, развившиеся под влиянием обстановки, среди которой он возмужал.

Таким образом в уме Александра постепенно вкоренялась двойственность в делах и в мыслях, которая преследовала его затем в продолжение всей его жизни. Гатчинская кордегардия привила Александру еще другое зло: увлечение фронтом, солдатской выправкой, парадоманией.

Усмотрев в выправке существенную сторону военного дела и свыкнувшись с подобным взглядом, он впоследствии перещеголял в этом искусстве даже брата Константина, которого нельзя, однако, заподозрить в равнодушии к этой, излюбленной им уже с детства, специальности.

В 1817 году Цесаревич Константин Павлович писал генерал-адъютанту Сипягину: "Ныне завелась такая во фронте танцевальная наука, что и толку не дашь... я более 20-ти лет служу и могу правду сказать, даже во время покойного Государя был из первых офицеров, а ныне так премудрено, что и не найдешься". Великий Князь Александр, совместно с братом, ежегодно все более и более привлекались Цесаревичем к экзерцициям гатчинских войск. "Должен сознаться,— писал Александр Лагарпу 27-го октября 1795 года, — что, к сожалению, прошлое лето мало доставило мне времени для занятий.

Главным развлечением служили слишком частые маневры, учения и парады в Павловске, ибо вместо одного раза в неделю, как мы ездили в предыдущие годы, мы бывали до трех, а иногда и до четырех раз в это лето, а по вторникам и пятницам по обыкновению; сочтите, что оставалось". В следующем затем году фронтовые занятия Великого Князя еще более расширились, окончательно отвлекая его от всяких научных занятий. "Нынешним летом могу действительно сказать, — писал Александр Лагарпу 13-го октября 1796 года, — что я служил, ибо, представьте себе, каждый день, в 6 часов утра, мы должны были ездить в Павловск и оставаться там до первого часа, а часто даже и после обеда, не исключая воскресных и праздничных дней, с тою разницей, что в эти дни мы имели время возвращаться в Царское Село к обедне". Служба при гатчинских войсках причинила Александру еще одно зло: она вызвала глухоту левого уха. "Я в молодости стоял близ батареи, — рассказывал Император Александр в 1818 году, — от сильного гула пушек лишился слуха в левом ухе". Эти слова Государя тогда же записанные очевидцем флигель адъютантом Михайловским-Данилевским, доказывают несправедливость того известия, по которому виновницей глухоты Александра Павловича является будто бы, Екатерина, желавшая приучить внука еще в младенчестве к игрушечным выстрелам и вызвавшая этой неосторожностью повреждение в неокрепшем еще слуховом нерве будущего Императора.

Протасов в своей переписке упоминает впервые о глухоте Александра Павловича в письме от 18-го мая 1794 года и замечает, что он упорно отказывается от совета докторов Рожерсона и Бека, уклоняется вместе с тем от всякого пользования лекарствами.

Что же это были за гатчинские войска, в которых Александр научился уму-разуму "по нашему, по-гатчински", и олицетворявшие собой как бы государство в государстве.

Екатерина всегда опасалась для своих внуков неправильной постановки военного обучения: "понеже все касательно службы,— писала Императрица, вероятно, H. И. Салтыкову, — не есть и быть не может детской игрушкой". Но в действительности обстоятельства сложились иначе. По какому-то необъяснимому недоразумению или упущению, Екатерина с 1782 года допустила постепенное сформирование и усиление гатчинских войск, образованных из всех трех родов оружия, и таким образом, среди российской армии, могли, на законном оснований, появиться какие-то обособленные войска, устроенные по прусскому образцу и походившие на карикатуру уже отживших свое время Фридриховских порядков.

Организация, обмундирование и обучение гатчинцев не имели ничего общего с порядками, существовавшими в правительственных российских войсках.

В 1796 году гатчинские войска состояли уже из шести батальонов пехоты, егерской роты, четырех кавалерийских полков (жандармского, драгунского, гусарского и казачьего) и пешей, и конной артиллерии.

Всего, по списку 6-го ноября 1796 года, в них числилось 2399 человек (в том числе 19 штаб- и 109 обер-офицеров).

Личный состав гатчинских войск был более чем Плачевный.

Один из современников отзывается о Гатчинских офицерах следующим нелестным образом: "Это были по большей части люди грубые, совсем не образованные, сор нашей армии: выгнанные из полков за дурное поведение, пьянство или трусость, эти люди находили убежище в гатчинских батальонах и там добровольно, обратясь в машины, без всякого неудовольствия переносили всякий день от Наследника брань, а может быть, иногда и побои. Между сими подлыми людьми были и чрезвычайно злые. Из гатчинских болот своих они смотрели с завистью на счастливцев, кои смело и гордо шли по дороге почестей.

Когда, наконец, счастье им также улыбнулось, они закипели местью: разъезжая по полкам, везде искали жертв, делали неприятности всем, кто отличался богатством, приятною наружностью или воспитанием, а потом на них доносили". Из этой среды более всех приобрел впоследствии известность своей лютостью бывший прусский гусар Федор Иванович Линденер.

При воцарении Павел произвел его в генерал-майоры и назначил инспектором кавалерии.

В кавалерийских полках долго помнили его имя; он сотнями считал людей, коих далось ему погубить.

Ростопчин, в своей переписке, отозвался о Линдере в 1794 году в следующих нелестных выражениях: "Пошлая личность, надутая самолюбием (plat personnage, bouffi d''amour propre), выдвинутая вперед минутной прихотью Великого Князя. Этот человек очень опасен, будучи подозрителен и недоверчив, тогда как властелин легковерен и вспыльчив". Другой выдающийся герой среди этой своеобразной школы раболепства и самовластия был Алексей Андреевич Аракчеев, сделавшийся, по истинно роковой случайности, еще до воцарения Павла близким человеком гуманного воспитанника Лагарпа.

По отзыву того же современника, "Аракчеев возмужал среди людей отверженных, презираемых, покорных, хотя завистливых и недовольных, среди малой гвардий, которая должна была впоследствии осрамить, измучить и унизить настоящую старую гвардию". Но всем этим не ограничилось растлевающее влияние гатчинской атмосферы.

Независимо от военной выправки "по нашему, по-гатчински", как выражался в то время юный Великий Князь, ему приходилось еще слышать при малом дворе резкое осуждение правления Екатерины и нередко также наставления далеко не гуманного свойства.

Так, например, однажды, по поводу кровавых событий французской революции, Павел сказал своим сыновьям: "Вы видите, мои дети, что с людьми следует обращаться, как с собаками". Подобные нравоучения, конечно, весьма мало согласовались, или, лучше сказать, совсем расходились с наставлениями Екатерины и Лагарпа и невольно водворяли смуту в неустановившемся еще миросозерцании Александра.

Стоит припомнить следующий рассказ.

Однажды, в 1792 году, Великий Князь Александр вступил с некоторыми лицами в рассуждение о правах человека.

На сделанный ему вопрос, откуда он почерпнул эти сведения, Александр признался, что Императрица ("sa bonne maman", как он ее называл) прочла с ним французскую конституцию, разъяснив ему все статьи ее, равно как и причины французской революции.

Рассмотрим теперь, к каким политическим взглядам и убеждениям привели Великого Князя Александра воспитание и ненормальная семейная обстановка.

Ответ на этот вопрос могут дать несколько свидетельств несомненной исторической достоверности, ясность и определенность которых не оставляет желать ничего лучшего.

Обратимся к главнейшему из них, рисующему без всякой утайки, самыми яркими красками мировоззрение и нравственное душевное настроение внука Екатерины.

Это письмо Великого Князя Александра к другу своему, Виктору Павловичу Кочубею, от 10-го мая 1796 года. При чтении этого любопытного письма прежде всего поражает отрицательное, почти враждебное отношение Александра к правительственной системе своей державной бабки, с которой он в сущности был еще весьма мало знаком, не будучи к тому же еще способен, по молодости лет и по своей неопытности, должным образом оценить необыкновенный гений этой государыни. "В наших делах, — пишет Великий Князь, — господствует неимоверный беспорядок; грабеж со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, и Империя, несмотря на то, стремится лишь к расширению своих пределов.

При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления, это выше сил не только человека, одаренного, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения". Впоследствии Александр отнесся с большой справедливостью к памяти Екатерины II. Он сказал: "Catherine etait pleine de prudence et d''esprit. C''etait une grande femme dont la memoire vit a jamais dans l''histoire de Russie". Но зато Александр усмотрел в Екатерине новые недостатки: "Quant au developpement moral elle etait au meme point que son siecle... Nous etions philosophes et la divine essence du christianisme se derobait a nos regards". Не менее резки и беспощадны отзывы Александра относительно государственных и придворных деятелей того времени.

Вот в каких выражениях он характеризует двор и ближайших сотрудников своей бабки: "Придворная жизнь не для меня создана.

Каждый день страдаю, когда должен являться на придворную сцену, и кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями, а между тем они занимают здесь высшие места". Вся эта безотрадная, по мнению Александра, обстановка, привела его к решению отречься от предстоящего в будущем высокого жребия и поселиться с женой на берегах Рейна, где Великий Князь предназначил себе жить спокойно частным человеком.

В таком же духе и почти в тех же выражениях Александр еще ранее писал и Лагарпу (21-го февраля 1796 года): "Как часто я вспоминаю о вас и обо всем, что вы мне говорили, когда мы были вместе! Но это не могло изменить принятого мною решения отказаться со временем от занимаемого мной звания.

Оно с каждым днем становится для меня все более невыносимым, по всему тому, что делается вокруг меня. Непостижимо, что происходит: все грабят, почти не встречаешь честного человека; это ужасно".(Тоut le monde pille, on ne rencontre presque pas d''honnete homme; c''est affreux). Не меньшего внимания заслуживают откровенные беседы 19-летнего Александра с князем Адамом Чарторижским весной 1796 года в Таврическом саду и в Царском Селе. Эти беседы юного политического мечтателя свидетельствуют, что Александр придерживался в то время самых крайних политических воззрений и сочувствовал несчастьям Польши.

Великий Князь сознался, что, не разделяя правил и воззрений кабинета и двора, он далеко не одобряет политики своей бабки, основные начала которой кажутся ему заслуживающими порицания, что он оплакивал падение Польши.

Впечатление, произведенное на Чарторижского этим разговором было чрезвычайно сильно: "Он не знал, во сне ли это он слышал или наяву". Александр показался ему необыкновенным существом, посланным Провидением для блага человечества и Польши; с этой минуты он почувствовал к нему безграничную привязанность.

Так началась эта дружба, продолжавшаяся с некоторыми колебаниями около 30-ти лет. Со времени первой встречи в Таврическом саду, откровенные политические беседы Александра с князем Чарторижским не прерывались и сопровождались нескончаемыми прениями.

Польскому магнату приходилось даже не раз умерять крайность убеждений, высказываемых в пылу увлечения юным мечтателем.

Между прочим, Александр утверждал, что наследственность престола — установление несправедливое и нелепое, что верховную власть должен даровать не случай рождения, а приговор всей нации, которая сумеет избрать способнейшего к управлению государством.

Чарторижский упорно оспаривал эту наивную политическую ересь и кончил тем, что сказал Великому Князю, что на этот раз, по крайней мере, Россия от этого ничего не выиграла бы, ибо она лишилась бы того, кто всех достойнее верховной власти.

Замечательно, что много лет спустя, а именно в 1807 году, в Тильзите, Наполеону пришлось выдержать подобный же спор с Императором Александром.

Вспоминая об этом на острове св. Елены, Наполеон рассказывал в 1816 году следующее: "Croira-t-on jamais ce que j''ai eu a debattre avec lui? Il me soutenait que l''heredite etait un abus dans la souverainete et j''ai du passer plus d''une heure et user toute mon eloquence et ma logique a lui prouver que cette heredite etait le repos et le bonheur des peuples". Когда настал 1796 год, царствование Екатерины склонялось к своему концу. Тридцать три года оно изливало славу и блеск на Россию;

Великая Императрица мудро довершала и совершенствовала то, что создано и начато было Великим Петром.

Одно только ложилось тяжелым бременем на душу Екатерины; она не могла думать без страха о том, что Империя, выдвинутая ею столь быстро на путь благоденствия, славы и образованности, останется после нее без всяких гарантий прочного развития Екатерининских начинаний.

Уже с 1780 года заметно было, что отношения Екатерины к Цесаревичу Павлу Петровичу сделались крайне натянутыми.

После одной беседы с Цесаревичем, Екатерина заметила: "вижу, в какие руки попадет Империя после моей смерти! Из нас сделают провинцию, зависящую от Пруссии.

Жаль, если бы моя смерть, подобно смерти Императрицы Елисаветы, сопровождалась бы изменением всей системы русской политики". Екатерина вовсе не была жестокой, бессердечной матерью, какой многие писатели склонны ее нам изобразить; но она отлично знала своего сына; предвидела пагубное его царствование и намеревалась предотвратить беду, заставив Цесаревича отречься от престола и уступить его Великому Князю Александру; устранение Павла Петровича от престола являлось в ее глазах государственной необходимостью.

Затруднения, с которыми сопряжен был, без всякого сомнения, столь смелый правительственный шаг, не могли остановить Государыню. "На этом свете, — писала Екатерина, — препятствия созданы для того, чтобы достойные люди их уничтожали и тем умножали свою репутацию; вот назначение препятствий". К тому же, обстоятельства благоприятствовали новому перевороту, задуманному Екатериной.

В то время не существовало закона, который в точности устанавливал бы порядок престолонаследия.

Закон Петра Великого 1722 года сохранял еще полную силу, а по этому закону правительствующие Государи российского престола имели право назначить своим наследником кого им будет угодно, по собственному благоусмотрению, не стесняясь старинным правом первородства, а в случае, если назначенный уже наследником окажется не способным, отрешить его от престола.

Дневник Храповицкого может служить доказательством, что в 1787 году (20-го августа) вопрос о престолонаследии уже настолько созрел в уме Императрицы, что она приступила к историческому изучению его, читала "Правду воли монаршей" и входила с секретарем своим в рассуждение о том, что причиной несчастий Царевича Алексея Петровича было ложное мнение, будто старшему сыну принадлежит престол.

Всего труднее было приготовить к подобному перевороту Великого Князя Александра Павловича и заручиться его согласием, не возмущая его сыновних чувств.

Зная любовь и доверие, с которыми Александр относился к Лагарпу, Екатерина решилась воспользоваться содействием его в столь щекотливом деле. Действительно, не подлежит сомнению, что Лагарп был единственный человек, который мог взять на себя подобное поручение и разрешить его с полным успехом, при том, конечно, условии, если бы сочувствовал намерениям Императрицы.

Через три недели после брака Великого Князя Александра, 18-го октября 1793 года, Екатерина призвала к себе Лагарпа, чтобы сообщить ему свое намерение и с его помощью приготовить внука к мысли о будущем его возвышении.

Но честный, неподкупный республиканец не был расположен разыграть роль, предназначенную ему, как он пишет, в деле избавления России от будущего Тиверия; он был даже возмущен до глубины души предстоящей насильственной мерой. Разговор с Екатериной, продолжавшийся два часа, обратился для Лагарпа, по собственному его призванию, в величайшую нравственную пытку; все усилия его были направлены к тому, чтобы воспрепятствовать Императрице открыть задуманный ею план и вместе с тем отклонить от нее всякое подозрение в том, что он проник в ее тайну. Лагарп не ограничился, однако, этим пассивным сопротивлением.

Он употребил все усилия, чтобы внушить своему воспитаннику любовь и уважение к отцу и решился даже предостеречь Павла, несмотря на то, что Цесаревич в течение трех лет не говорил с ним ни слова и упорно отворачивался при встречах.

Это намерение честного республиканца удалось ему выполнить только в 1795 году, в Гатчине.

Во время происшедшей здесь беседы, Лагарп, между прочим, убеждал Цесаревича иметь к сыновьям полное доверие, сделаться другом их и всегда обращаться к ним прямо. Павел оценил по достоинству бескорыстный поступок Лагарпа, подарил ему во время бала свои перчатки и до гроба сохранил об этом разговоре доброе воспоминание.

Когда Екатерина убедилась, что Лагарп не только не намерен содействовать, но даже склонен оказать противодействие намерению ее назначить Александра наследником взамен Павла, она решилась уволить его от занятий с внуком и отпустить за границу.

Это была истинная причина его преждевременного удаления из России, а вовсе не свойственный ему либеральный образ мыслей, на который обыкновенно указывают историки.

Великий Князь Александр и после брака продолжал предначертанные Императрицею занятия с любимым наставником.

В 1794 году, во время одной из лекций, Салтыков вызвал внезапно Лагарпа и объявил ему волю Государыни, что так как Александр Павлович вступил в брак, а Константин Павлович определен в военную службу, то занятия с Великими Князьями должны прекратиться с концом текущего года. Великий Князь тотчас догадался в чем дело и сказал Лагарпу, желавшему скрыть испытанное огорчение: "Не думайте, чтоб я не замечал, что уже давно замышляют против вас что-то недоброе, нас хотят разлучить, потому что знают всю мою привязанность, все мое доверие к вам". Говоря это, он бросился к нему на шею. Протасов по поводу увольнения Лагарпа пишет 30-го ноября 1794 года, что Великий Князь "а fait quelques demonstrations pour le retenir", ho Александру Яковлевичу казалось: "que dans le fond de l''ame il n''en etait pas fache". Летом 1795 года Лагарп был уже в Швейцарии.

Испытав неудачу в своих переговорах с Лагарпом, Императрица попыталась найти себе союзника в лице Великой княгини Марии Феодоровны, но встретила, конечно, со стороны невестки не менее упорный отказ. В июле 1796 года, вскоре после рождения в Царском Селе Великого Князя Николая Павловича, Императрица сообщила Марии Феодоровне бумагу, в которой предлагалось Великой Княгине потребовать от Цесаревича отречения от своих прав на престол в пользу Великого Князя Александра Павловича, приглашая вместе с тем Марию Феодоровну скрепить этот акт своей подписью.

Великая Княгиня, преисполненная чувствами искреннего негодования, отказалась подписать требуемую бумагу.

На этом пока остановилось это дело. Вскоре последовали, однако, события, которые побудили Императрицу вступить в личные объяснения по этому вопросу с Великим Князем Александром. 13-го августа 1796 года прибыл в Петербург шведский король Густав IV. Среди нескончаемых празднеств начались переговоры по поводу предположенного брака его с Великою Княжною Александрой Павловной; наконец, казалось, что все препятствия устранены и 11-го сентября должно было иметь место в Зимнем дворце обручение.

Официально двор был приглашен только к балу. Но в последнюю минуту вероисповедный вопрос и упрямство Густава IV все расстроили.

Двор собрался, и пребывал в тщетном ожидании грядущих событий.

Король отказался явиться.

Когда же князю Зубову пришлось, наконец, доложить Императрице, что предположенное обручение не может состояться, она не могла выговорить ни одного слова. Екатерина почувствовала впервые легкий припадок паралича.

Оскорбление, нанесенное в этот плачевный день самолюбию Императрицы, должно было отразиться пагубным образом на здоров Государыни, возбудив в душе ее мрачные предчувствия.

Это обстоятельство побудило, вероятно, Екатерину подумать об ускорении своих намерений относительно изменения порядка престолонаследия.

Оправившись несколько от испытанной тревоги, Екатерина имела по этому поводу, 16-го сентября, разговор с Великим Князем Александром.

Спрашивается, каким образом отнесся юный Великий Князь к сообщениям своей бабки? На это дает ответ письмо Александра, от 24-го сентября 1796 года, уцелевшее в бумагах князя Зубова.

Вот точный перевод этого любопытного исторического документа: "Ваше Императорское Величество! Я никогда не буду в состоянии достаточно выразить свою благодарность за то доверие, которым Ваше Величество соблаговолили почтить меня, и за ту доброту, с которой изволили дать собственноручное пояснение к остальным бумагам.

Я надеюсь, что Ваше Величество убедитесь, по усердию моему заслужить неоцененное благоволение ваше, что я вполне чувствую все значение оказанной милости.

Действительно, даже своей кровью я не в состоянии отплатить за все то, что вы соблаговолили уже и еще желаете сделать для меня. Эти бумаги с полною очевидностью подтверждают все соображения, которые Вашему Величеству благоугодно было недавно сообщить мне, и которые, если мне позволено будет высказать это, как нельзя более справедливы.

Еще раз повергая к стопам Вашего Императорского Величества чувства моей живейшей благодарности, осмеливаюсь быть с глубочайшим благоговением и самою неизменною преданностью, Вашего Императорского Величества, всенижайший, всепокорнейший подданный и внук "Александр". Несмотря, однако, на категорические выражения этого письма, позволительно думать, что видимое согласие Великого Князя принять престол из рук своей державной бабки не было искренним.

Это был только своего рода политический маневр, известный, может быть, даже Цесаревичу Павлу Петровичу.

На эту мысль наводит следующее обстоятельство.

Существует письмо Великого Князя Александра Павловича Алексею Андреевичу Аракчееву, от 23-го сентября 1796 года, касающееся служебных дел гатчинских войск, но замечательное тем, что Александр присваивает отцу своему титул Его Императорского Величества, и это при жизни Екатерины.

К тому же, не следует забывать, что письмо это помечено 23-м сентября, следовательно написано накануне вышеприведенного письма Великого Князя Императрице Екатерине.

Но как бы то ни было, одно не подлежит, кажется, сомнению, что Александр твердо решил поступить наперекор выраженной ему воле Императрицы и сохранить за отцом право наследства.

Современник слышал даже по этому поводу от Александра следующие достопамятные слова: "Если верно, что хотят посягнуть на права отца моего, то я сумею уклониться от такой несправедливости.

Мы с женой спасемся в Америке, будем там свободны и счастливы и про нас больше не услышат". "Трогательное излияние молодой и чистой души", замечает тот же современник.

Вообще мечты, занимавшие в то время ум Александра, увлекали его совершенно на другой путь, чем тот, который предначертала и готовила ему Екатерина.

Стоит припомнить, что писал Великий Князь В. П. Кочубею, чтобы уяснить себе тогдашнее его миросозерцание.

Он сознавался своему другу, что он не рожден для того высокого сана, который предопределен ему в будущем "и от которого, — пишет Александр, — я дал себе клятву отказаться тем или другим способом". Лагарпу же Великий Князь писал: "я охотно уступлю свое звание за ферму подле вашей". Между тем Екатерина готовилась всенародно объявить свое решение.

Тайна из Зимнего дворца давно уже проникла в общество и не трудно било отгадать, кого Екатерина желала видеть своим преемником.

В Петербурге начали распространяться слухи, что 24-го ноября, в день тезоименитства Императрицы, а по другим известиям 1-го января 1797 года последуют важные перемены.

Екатерина готовила манифест о назначении Великого Князя Александра наследником престола.

Сохранилось предание, что бумаги по этому предмету были подписаны важнейшими государственными сановниками.

Называли Безбородко, Суворова, Румянцева-Задунайского, князя Зубова, митрополита Гавриила и других.

Тогда же, без сомнения, праздность Александра, на которую жаловался Протасов, прекратилась бы навсегда.

Ему предоставили бы, без сомнения, определенный круг государственных занятий, к коим Екатерина признавала невозможным допустить Павла ради его характера и политических воззрений... Но Провидение рассудило иначе. Утром 5-го ноября 1796 года Великий Князь Александр, по обыкновению, гулял по набережной и встретил дорогой князя Константина Чарторижского.

Подойдя к дому, занимаемому Чарторижскими, к ним присоединился князь Адам, и они втроем беседовали на улице, когда прибежал скороход, сообщивший Великому Князю, что граф Салтыков требует его немедленно к себе. Александр поспешил в Зимний дворец, ничего не подозревая о причине этого вызова.

Оказалось, что Императрица Екатерина была смертельно поражена параличом.

Великий Князь немедленно поручил Ф. В. Ростопчину отправиться в Гатчину, чтобы известить Цесаревича о безнадежном состоянии Императрицы; но князь Платон Зубов успел уже предупредить намерение Великого Князя, отправив с этим поручением своего брата, Николая Зубова.

Между тем Цесаревич провел день 5-го ноября обычным образом.

Утром Павел Петрович катался в санях; затем в 11 часов он прошел в манеж, где одному из батальонов его войск произведено было обычным порядком ученье и вахтпарад.

В первом часу Их Высочества со свитой отправились на гатчинскую мельницу к обеденному столу. Возвращаясь во дворец, Цесаревич узнал о прибытии в Гатчину графа Зубова.

Рассказывают, что Павел Петрович обратился тогда к Великой Княгине со словами: "ma chere, nous sommes perdus!" Он думал, что граф приехал его арестовать и отвезти в замок Лоде, о чем давно ходили слухи. Когда же он узнал настоящую причину появления Зубова, то быстрый переход от страха к радости подействовал пагубным образом на нервы Павла Петровича.

Кутайсов выразил впоследствии сожаление, что не пустил Великому Князю немедленно кровь. Цесаревич не замедлил тотчас же выехать в Петербург.

В Софии он встретил Ростопчина, посланного Великим Князем Александром; расспросив его подробно о происшествии этого дня, Цесаревич приказал ему следовать за собой. Проехав Чесменский дворец, Павел вышел из кареты и обратился к Ростопчину с известными словами, "J''ai vecu 42 ans. Dieu m''а soutenu; peut-etre me donnera-t-il la force etla raison pour supporter l''etat auquel il me destine. Esperons tout de sa bonte". Вечером, в девятом часу, Цесаревич с Великой Княгиней Марией Феодоровной прибыли в Зимний дворец, наполненный людьми всякого звания, объятыми страхом и любопытством, ожидавшими с трепетом кончины Екатерины.

У всех была одна дума: что теперь настанет пора, когда и подышать свободно не удастся.

Великие Князья Александр и Константин встретили родителя в гатчинских мундирах своих батальонов. "Прием, ему сделанный, — пишет Ростопчин, — был уже в лице Государя, а не Наследника". Хотя Екатерина еще дышала, но чувствовалась уже близость новой злополучной эры. Цесаревич посетил умирающую Императрицу и, поговорив несколько с медиками, прошел с Великой Княгиней и в угольный кабинет и туда призывал или тех, с которыми хотел разговаривать, или кому хотел передать приказание.

Здесь же Цесаревич принимал Аракчеева, прискакавшего по его приказанию вслед за ним из Гатчины. "Смотри, Алексей Андреевич — сказал ему Павел Петрович — служи мне верно, как и прежде". Затем, призвав Великого Князя Александра Павловича и после лестного отзыва об Аракчееве, сложив их руки вместе, прибавил: "Будьте друзьями и помогайте мне". Александр, видя воротник Аракчеева забрызганным грязным снегом от скорой езды, и узнав, что он выехал из Гатчины в одном мундире, не имея с собой никаких вещей, повел его к себе и дал ему собственную рубашку.

Начиная с этого рокового часа, грубая и тусклая фигура Аракчеева делается историческим лицом и заслоняет собой личность Александра.

Вероятно, вслед за приездом Цесаревича, при посредстве графа Безбородко, посвященного Екатериной в дело о престолонаследии, таинственные бумаги, касавшиеся Павла, перешли в его руки. По некоторым известиям, князь Зубов играл также роль при передаче этих бумаг Цесаревичу или же при указании места, где они хранились.

Но как бы то ни было, во всяком случае вполне достоверно, что еще при жизни Екатерины Цесаревич приказал собрать и запечатать бумаги, находящиеся в кабинете, и, как сказано в камер-фурьерском журнале: "Сам начав собирать оные прежде всех". Крепкий организм Екатерины продолжал еще бороться со смертью до вечера 6-го ноября; наконец в три четверти десятого часа страдания великой Государыни окончились, после мучительной агонии, продолжавшейся 36 часов без перерыва. "Российское солнце погасло", — пишет Шишков в своих записках.

Павел первый стал Императором.

Цесаревич Александр Павлович (1796—1801). Не теряя ни минуты, новый Государь приказал тотчас все приготовить к присяге; в двенадцатом часу последовал выход Их Величеств в придворную церковь.

Здесь генерал-прокурор граф Самойлов прочел манифест, извещавший о кончине Императрицы и о вступлении на наследственный прародительский престол Императора Павла Петровича.

Наследником объявлен Государь Цесаревич Великий Князь Александр Павлович.

По прочтении манифеста началась присяга; после Императрицы Марии Феодоровны присягал Цесаревич Александр и все прочие Высочайшие и знатные особы. Церемония присяги и поздравления окончилась в два часа по полуночи, и в заключение отслужена еще панихида при теле усопшей Императрицы.

В эту же ночь князь Петр Михайлович Волконский встретил у ворот Зимнего дворца Наследника, который в сопровождении Аракчеева расставлял новые пестрые будки и часовых.

Праздные дни Александра Павловича кончились, занятия явились, но явилось вместе с тем другое зло; теперь Великому Князю предстояло терять все время на исполнение обязанностей унтер-офицера, как он сам справедливо выразился, оценивая впоследствии свою деятельность в царствовании Императора Павла. На другое утро, 7-го ноября, в девятом часу Император Павел совершил верховый выезд по городу, в сопровождении Цесаревича Александра, а в одиннадцатом часу присутствовал при первом вахтпараде или разводе; с этого дня вахтпарад приобрел на многие годы значение важного государственного дела. При пароле Государь ежедневно отдавал Цесаревичу Александру Павловичу приказы, содержание которых причиняло многим нечаянные радости, но еще чаще незаслуженную печаль.

Приказы подписывались Цесаревичем и скреплялись Аракчеевым.

Приказом от 7-го ноября Александр Павлович назначен полковником в Семеновский полк, а полковник Аракчеев — комендантом города Петербурга и в Преображенский полк. На следующий день, 8-го ноября, Аракчеев произведен в генерал-майоры и пожалован кавалером св. Анны 1-й степени.

Отныне гатчинский капрал, по отзыву Ростопчина, взялся смирять высокомерие екатерининских вельмож и при первом же вахтпараде гвардейцам пришлось ознакомиться с прелестями его цветистой речи, услышав из уст его незнакомое для них поощрение, выраженное гнусливым голосом в грозных словах: "что же вы, ракалии, не маршируете! Вперед — марш". С какими чувствами Аракчеев относился вообще к Екатерининским преданиям, можно судить по следующему любопытному рассказу, сохранившемуся в записках Михайловского-Данилевского.

Император Павел неоднократно поручал Аракчееву инспектирование войск по России.

При смотре екатеринославского гренадерского полка Аракчеев назвал громогласно знамена этого полка, прославившегося в прошлых войнах своей храбростью, "Екатерининскими юпками". 10-го ноября гатчинские войска, вызванные в Петербург, торжественно вступили в столицу.

Военная церемония окончилась неожиданным распоряжением о включении их в состав полков лейб-гвардии.

Впечатление, произведенное среди гвардии этим повелением, было потрясающее. "На всех напало какое-то уныние,— пишет тогдашний гвардеец, граф Комаровский. — Иначе и быть не могло, ибо эти новые товарищи были не только без всякого воспитания, но многие из них развратного поведения; некоторые даже ходили по кабакам, так что гвардейские наши солдаты гнушались быть у них под командой". Таким образом, новое царствование с первых же дней сделалось отрицанием предыдущего.

Наступила новая эпоха в русской истории. "Называли ее, — как выразился Ф. П. Лубяновский, — где как требовалось: торжественно и громогласно возрождением; в приятельской беседе, осторожно и вполголоса — царством власти, силы и страха; в тайне между четырех глаз — затмением свыше". Началась беспощадная ломка всего, созданного для России гением Екатерины. "Вообще сказать можно, — писал граф A. P. Воронцов, — был хаос совершенный". Мысль о грозящем России упадке в следствие непрестанных войн и полном беспорядке в делах внутреннего управления Империи никогда не покидала Павла во все время царствования Екатерины.

Поэтому он немедленно и с превеликим усердием принялся за подвиг "исцеления" России.

В одно мгновение все сразу переменилось, и через сутки по воцарении Павла кто бы за неделю до того уехал, по возвращении ничего бы не узнал. А. С· Шишков свидетельствует, что в один час все так переменилось, что казалось настал иной век, иная жизнь, иное бытие. "Отжили мы добрые дни, кому дадут покой?" говорили в народе, когда распространилась весть о кончине Императрицы.

Народное предчувствие не обманулось. "Кроткое и славное Екатеринино царствование, тридцать четыре года продолжавшееся, так всех усыпило, что, казалось, оно, как бы какому благому и бессмертному божеству порученное, никогда не кончится.

Страшная весть о смерти ее, не предупрежденная никакой угрожающею опасностью, вдруг разнеслась и поразила сперва столицу, а потом и всю обширную Россию". (Записки адмирала А. С. Шишкова).

Пышный, великолепный двор Екатерины преобразился в огромную кордегардию.

От появления гатчинских любимцев в Зимнем дворце, по меткому замечанию Державина, "тотчас все прияло новый вид, зашумели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоеванию города, ворвались в покой везде военные люди с великим шумом". Другой современник, князь Федор Николаевич Голицын, пишет, что дворец как будто обратился весь в казармы: "внутренние бекеты, беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами, особливо поутру.

Стуку их сапог, шпор и тростей, все сие представляло совсем новую картину, к которой мы не привыкли.

Тут уже тотчас было приметно, сколь Государь страстно любил все военное, а особливо точность и аккуратность в движениях, следуя отчасти Правилам Фредерика, короля Прусского". Немедленно все пружины установившегося государственного строя были вывернуты, столкнуты со своих мест, и Россия вскоре приведена в хаотическое состояние.

Прежде всего была объявлена беспощадная война круглым шляпам, отложным воротникам, фракам, жилетам и сапогам с отворотами.

Затем появилась новая уродливая и неудобная форма для русского воинства. "Эта одежда и Богу угодна, и вам хороша", говорил Павел, приветствуя вновь обмундированных по прусскому образцу чинов своей армии. По событиям, сопровождавшим первый день воцарения Павла, можно было предугадать последующие резкие перемены в государственном строе России и готовиться к необычайным зрелищам.

Но Павел сумел даже удивить своих приверженцев утонченными проявлениями злобы против истекшего с 1762 года тридцатилетия. 19-го ноября вынуто тело "бывшего Императора" Петра ІІІ, погребенного в 1762 году в Александро-Невской лавре, и переложено в новый, великолепный гроб. 25-го ноября Император Павел короновал покойного родителя собственноручно, возложив на гроб Императорскую корону.

Но этим загробным апофеозом чествование памяти Петра ІІІ не ограничилось. 2-го декабря жителям Петербурга представилось необыкновенное зрелище, которое еще недавно не приснилось бы самому смелому воображению: из Невского монастыря, при 18-градусном морозе, потянулась в Зимний дворец печальная процессия с останками Петра III, а за гробом шествовали пешком в глубоком трауре Их Величества и Их Высочества.

По прибытии во дворец гроб Петра ІІІ был внесен в залу и поставлен на катафалке в особо устроенном великолепном Castrum doloris, рядом с гробом Императрицы Екатерины.

Затем, 5-го декабря, оба гроба одновременно перевезены в Петропавловский собор, где в тот же день последовало отпевание.

Останки Петра III и Екатерины II были преданы земле в Петропавловском соборе только 18-го декабря 1796 года, после панихиды, в присутствии Их Величеств и всей Императорской Фамилии.

Тревожно и грустно взирал Александр на эту церемонию двойных похорон.

Мечтатель, юноша с романическими идеями, одушевленный какой-то неопределенной филантропией, сознательно уклонившийся от активной политической роли, предназначенной ему Екатериной, очутился подавленный ужасом у подножия трона, бессильный помочь и лишенный возможности отойти.

Началась трагическая пора его истинно многострадальной жизни. Перемены продолжали идти с неимоверной быстротой; они совершались не годами, не месяцами, а часами.

Всякий мог почитать себя ежеминутно накануне гибели или быстрого возвышения.

Более тридцати лет продолжавшееся славное царствование Екатерины приучило русских почитать себя в Европе. "Вдруг, — пишет очевидец эпохи возрождения России, — мы переброшены в самую глубину Азии и должны трепетать перед восточным владыкой, одетым однако же в мундир прусского покроя, с претензиями на новейшую французскую любезность и рыцарский дух средних веков: Версаль, Иерусалим и Берлин были его девизом, и таким образом всю строгость военной дисциплины и феодальное самоуправие умел он соединить в себе с необузданной властью ханской и прихотливым деспотизмом французского дореволюционного правительства" (Записки Вигеля, "Русский Архив" 1891 года). Император Павел чрезвычайно спешил со своей коронацией; вероятно, он вспомнил совет, некогда данный Фридрихом Великим Петру ІІІ, не откладывать коронование как средство более упрочить себя на престоле, но совет, недостаточно оцененный в то время его другом и почитателем.

Поэтому Павел выбрал для этого торжества самое неблагоприятное время года, весеннюю распутицу, и заранее возвестил о предстоящем торжестве верноподданных манифестом, последовавшим 18-го декабря 1796 года, в день окончательного погребения Екатерины II и Петра III. 28-го марта 1797 года, в Вербное воскресенье, последовал торжественный въезд Императора Павла в Москву, по улицам, покрытым еще снегом.

Мороз был настолько чувствителен, что многих из придворных чинов, ехавших согласно церемониалу верхом, приходилось снимать с лошадей совершенно окоченевшими.

Император ехал один, а несколько позади его следовали Великие Князья Александр и Константин.

Государь почти постоянно держал в руке шляпу, чтобы приветствовать ею толпу, видимо этим довольную; но особенное внимание обращал на себя Цесаревич Александр, которого красота и приветливое лицо всех пленили.

Коронация совершилась 5-го апреля, в день Светлого Воскресенья.

По окончании священнодействия Император, стоя, во всеуслышание прочитал фамильный акт о престолонаследии.

По прочтении акта Император через царские врата вошел в алтарь и положил его на св. престол в нарочно устроенный серебряный ковчег и повелел хранить его там на все будущие времена.

Торжество коронации ознаменовано было щедрой раздачей чинов, орденов и крестьян (более 82000 душ). Но, вместе с тем, в тот же день появился манифест, свидетельствующий о заботливом отношении Императора Павла к крестьянскому сословию; в нем возвещалось о трехдневной работе крестьян в пользу помещика и о не принуждении крестьян к работе в воскресные дни. Кроме того, 5-го апреля изданы были еще два важных узаконения: учреждение об Императорской фамилии и установление о российских Императорских орденах.

Император Павел расстался с Москвой 3-го мая и предпринял поездку по России, в которой участвовали также Цесаревич Александр и Великий Князь Константин.

На этот раз осчастливлены были царским посещением: Смоленск, Могилев, Минск, Вильно, Гродно, Митава, Рига и Нарва. 2-го июня Павел Петрович возвратился через Гатчину в Павловск.

В следующем 1798 году Цесаревич с братом также сопровождали Императора Павла в новом путешествии по России, предпринятом 5-го мая. Сперва остановились в Москве, где происходили большие маневры войск, собранных здесь под начальством фельдмаршала графа И. П. Салтыкова, о которых один из участников этих военных упражнений отозвался следующим образом: "Они были скудны в стратегии, жалки в тактике и никуда негодны в практике". 16-го мая Государь с Великими Князьями выехал из Москвы и через Владимир, Нижний Новгород прибыл 24-го мая в Казань, где оставался шесть дней. Полковник Л. Н. Энгельгард, командовавший Уфимским полком, пишет в своих записках по поводу "ревю", назначенного в Казани: "все шли с трепетом; я более ужасался, чем идя на штурм Праги". Из Казани Император Павел возвратился в Петербург кратчайшим путем, на Ярославль, минуя Москву.

Любопытно проследить теперь, какие мысли возбудило в Цесаревиче Александре Павловиче новое царствование.

Это всего лучше видно из письма к Лагарпу из Гатчины, от 27-го сентября 1797 года, которое должен был передать знаменитому швейцарцу один из друзей Цесаревича, Николай Николаевич Новосильцев.

Вместе с тем он должен был воспользоваться при личном свидании советами Лагарпа по вопросу, который в то время особенно озабочивал Цесаревича.

В этом письме Александр выражает надежду со временем устроить судьбу России на новых основаниях и уже по достижении этой великой цели кончить жизнь частным человеком.

Этот исторический документ имеет первостепенную важность и несомненное значение для характеристики будущего Императора, и, ввиду непоявления его доселе в печати, должен быть воспроизведен здесь в переводе в полном объеме: "Наконец-то я могу свободно насладиться возможностью побеседовать с вами, мой дорогой друг, — пишет Александр, — как уже давно не пользовался я этим счастьем.

Письмо это вам передаст Новосильцев; он едет с исключительной целью повидать вас и спросить ваших советов и указаний в деле чрезвычайной важности — об обеспечении блага России при условии введения в ней свободной конституции (constitution libre). Не устрашайтесь теми опасностями, к которым может повести подобная попытка; способ, которым мы хотим осуществить ее, значительно устраняет их. Чтобы вы могли лучше понять меня, я должен возвратиться назад. Вам известны различные злоупотребления, царившие при покойной Императрице; они лишь увеличивались по мере того, как ее здоровье и силы, нравственные и физические, стали слабеть.

Наконец в минувшем ноябре она покончила свое земное поприще.

Я не буду распространяться о всеобщей скорби и сожалениях, вызванных ее кончиною, и которые, к несчастью, усиливаются теперь ежедневно.

Мой отец, по вступлении на престол, захотел преобразовать все решительно.

Его первые шаги были блестящи, но последующие события не соответствовали им. Все сразу перевернуто вверх дном, и потому беспорядок, господствовавший в делах и без того в слишком сильной степени, лишь увеличился еще более. Военные почти все свое время теряют исключительно на парадах.

Во всем прочем решительно нет никакого строго определенного плана. Сегодня приказывают то, что через месяц будет уже отменено.

Доводов никаких не допускается, разве уж тогда, когда все зло совершилось.

Наконец, чтоб сказать одним словом, благосостояние государства не играет никакой роли в управлении делами: существует только неограниченная власть, которая все творит шиворот-навыворот.

Невозможно перечислить все те безрассудства, которые совершились здесь; прибавьте к этому строгость, лишенную малейшей справедливости, немалую долю пристрастия и полнейшую неопытность в делах. Выбор исполнителей основан на фаворитизме; заслуги здесь ни при чем. Одним словом, моя несчастная родина находится в положении, не поддающемся описанию.

Хлебопашец обижен, торговля стеснена, свобода и личное благосостояние уничтожены.

Вот картина современной России, и судите по ней, насколько должно страдать мое сердце.

Я сам, обязанный подчиняться всем мелочам военной службы, теряю все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, решительно не имея никакой возможности отдаться своим научным занятиям, составлявшим мое любимое времяпрепровождение; я сделался теперь самым несчастным человеком.

Вам известны мои мысли, клонившиеся к тому, чтобы покинуть свою родину.

В настоящее время я не предвижу ни малейшей возможности к приведению их в исполнение, и затем несчастное положение моего отечества заставляет меня придать своим мыслям иное направление.

Мне думалось, что если когда либо придет и мой черед царствовать, то, вместо добровольного изгнания себя, я сделаю несравненно лучше, посвятив себя задаче даровать стране свободу и тем не допустить ее сделаться в будущем игрушкою в руках каких либо безумцев.

Это заставило меня передумать о многом, и мне кажется, что это было бы лучшим образцом революции, так как она была бы произведена законной властью, которая перестала бы существовать, как только конституция была бы закончена и нация избрала бы своих представителей.

Вот в чем заключается моя мысль. Я поделился ею с людьми просвещенными, со своей стороны, много думавшими об этом. Всего-навсего нас только четверо, а именно: Новосильцев, граф Строганов, молодой князь Чарторижский, мой адъютант, выдающийся молодой человек, и я. Мы намереваемся в течение настоящего царствования поручить перевести на русский язык столько полезных книг, как это только окажется возможным, но выходить в печати будут только те из них, печатание которых окажется возможным, а остальные мы прибережем для будущего; таким образом, по мере возможности, положим начало распространению знания и просвещению умов. Но когда придет мой черед, тогда нужно будет стараться, само собой разумеется, постепенно, образовать народное представительство, которое, должным образом руководимое, составило бы свободную конституцию (constitution libre), после чего моя власть совершенно прекратилась бы, и я, если Провидение покровительствовало бы нашей работе, удалился бы куда либо и жил бы счастливый и довольный, видя процветание своей родины и наслаждаясь им. Вот каковы мои мысли, мой дорогой друг. Теперь мы посылаем к вам г-на Новосильцева, чтобы получить ваше одобрение относительно всего вышесказанного и просить ваших указаний. A как бы я был счастлив, если б явилась возможность иметь вас тогда подле себя! Сколько пользы могли бы вы принести нам — но это мечта, которой я даже не смею предаваться.

Мы будем даже достаточно счастливы и тем, если вы не откажетесь передать нам ваши советы через г-на Новосильцева, который, в свою очередь, может сообщить вам множество сведений на словах.

Это отличный молодой человек, и притом очень образованный и особенно хорошо знающий свое отечество; я поручаю его вашему вниманию, мой дорогой друг. Ему поручено, с вашей стороны, об очень многом расспросить вас, в особенности о роде того образования (le genre d''instruction), который вы считаете наиболее удобным для прививки и его дальнейшего распространения, и которое притом просветило бы умы в кратчайший промежуток времени.

Вопрос этот имеет громадное значение, и без разрешения его немыслимо приступить к делу. В настоящее время мы очень заняты устройством перевода на русский язык возможно большего количества полезных книг, но предприятие наше не может подвигаться так быстро, как это было бы желательно; всего труднее подыскать людей, способных исполнить эти переводы.

Я надеюсь, дорогой друг, что вы одобрите наши предположения и поможете нам вашими советами, которые будут нам крайне полезны.

Я предоставляю г-ну Новосильцеву сообщить вам много других подробностей на словах.

Дай только Бог, чтобы мы когда либо могли достигнуть нашей цели — даровать России свободу и сохранить ее от поползновений деспотизма и тирании.

Вот мое единственное желание, и я охотно посвящу все свои труды и всю свою жизнь этой цели, столь дорогой для меня. Прощайте, мой дорогой и истинный друг; если бы мне пришлось вновь увидеть вас, я был бы на верху блаженства.

А пока верьте самой чистосердечной привязанности и преданности, которыми одушевлен в отношении к вам ваш верный друг". Письмо от 27-го сентября не нуждается в комментариях; в этой откровенной политической исповеди уже всецело выступает образ друга человечества, того филантропического Александра, убеждения которого впоследствии нередко смущали не одного практического государственного деятеля.

В одном только отношении рассуждения Александра резко отличаются от мечтаний его во время Екатерининского царствования.

Правление отца побуждает его отказаться от высказанного им ранее намерения отречься от престола и жить частным человеком на берегах Рейна или в Швейцарии; новая обстановка, вызванная смертью Императрицы, дает его мыслям другое направление.

Близкий друг Александра, князь Адам Чарторижский, повествуя о событиях того времени, называет незрелые политические рассуждения Великого Князя: "divagations politiques"; по его мнению, они соответствовали взглядам воспитанника 1789 года, который желает повсюду видеть республики и признает эту форму правления как единственную соответствующую желаниям и правам человека.

Князь Адам поясняет свои рассуждения еще следующим любопытным рассказом.

Вскоре после коронации Императора Павла Цесаревич поручил Чарторижскому составить проект манифеста, который предполагалось обнародовать в день вступления Александра на престол.

В этом манифесте выяснились неудобства образа правления, существовавшего дотоле в России, и выгоды, сопряженные с новым порядком вещей, который Александр намеревался ввести в Империю; выяснялись также благодеяния, связанные с водворением свободы и справедливости, которыми пользовалась бы впредь Россия, по устранении стеснений, препятствующих развитию ее благоденствия; наконец, объявлялась решимость Александра, по совершении этого возвышенного подвига, сложить с себя власть, дабы тот, кто будет признан наиболее ее достойным, мог бы упрочить и усовершенствовать начатое им великое дело. Александр остался чрезвычайно довольным работой князя Адама, сумевшего в точности воспроизвести на бумаге мимолетную мечту своего царственного друга; Цесаревич спрятал у себя проект и находил в существовании этого документа видимое успокоение среди огорчений этой тревожной эпохи. Содержание задуманного Александром манифеста, очевидно, вполне сходно, по основной его мысли, со взглядами, выраженными им в вышеприведенном письме к Лагарпу; они в то время всецело занимали ум будущего венценосца и только позднейшее соприкосновение его с суровостями и требованиями действительной жизни побудили Александра постепенно отказаться от увлечений молодости, позабыть юношеские мечтания и сделаться даже страстным сторонником и представителем совершенно противоположной, более здравой политической программы.

Здесь нужно отметить еще одно событие из жизни Александра, имевшее место в царствование Павла. Брак Наследника оставался дотоле бездетным.

Наконец 18-го мая 1799 года родилась в Павловске Великая Княжна Мария Александровна. 29-го мая происходило крещение новорожденной; восприемниками были Император Павел с Великой Княжной Александрой Павловной и Их Величества Римский Император и Король Великобританский.

Но Великая Княжна прожила недолго; она скончалась 27-го июня в Царском Селе и 31-го числа погребена в Невском монастыре.

Хотя в царствование Павла Цесаревич Александр Павлович, по собственному признанию, терял все свое время на выполнение обязанностей унтер-офицера, но если перечислить занимаемые им тогда высокие должности, то список их выходит довольно длинным.

Цесаревич был первым с.-петербургским военным губернатором.

Должность второго с.-петербургского военного губернатора в царствование Павла занимали последовательно: генерал от инфантерии Архаров, генерал-лейтенант граф Буксгевден и генерал от кавалерии фон дер Пален. Затем Александр состоял еще членом совета и сената, шефом л.-гв. Семеновского полка, инспектором по кавалерии и пехоте в Петербургской и Финляндской дивизиях и председателем в военном департаменте.

Эта последняя должность объявлена в Высочайшем приказе от 1-го января 1798 года в следующих выражениях: "Е. И. В. Наследнику всероссийскому председательствовать в военном департаменте.

Сие делается за труды его в благодарность". Но в действительности все эти многосложные занятия сводились, по большей части, к точному и строгому исполнению совершенно не имеющих значения мелочей службы и не могли приготовить Великого Князя для предстоящего ему в будущем высокого назначения.

Стоит вникнуть в переписку Александра с Аракчеевым, относящуюся к царствованию Павла, чтобы воспроизвести отчетливую картину тех мучительных забот и тревог, которыми преисполнена была жизнь Цесаревича, независимо от нескончаемых и никогда не прерывавшихся вахтпарадов и смотров.

Остановимся здесь несколько на той непостижимой дружбе, которая связывала ученика и почитателя Лагарпа с гатчинским капралом Алексеем Андреевичем Аракчеевым, любимцем Павла Петровича.

Массон, близко знавший Александра как бывший его наставник, предсказал это печальное явление, основываясь на верной оценке характера Великого Князя. Отзываясь вообще в своих записках с похвалой о характере Александра, Массон жалуется, однако, на то, что он склонен поддаваться чужому влиянию, и потому выражает опасение, что какой-нибудь наглый, невежественный и злой человек овладеет им и подчинит его себе. Дружба, связывавшая Александра с Аракчеевым, не есть плод времен Павловского возрождения России; она началась уже в конце царствования Екатерины. "Без блистательных подвигов, без особенных дарований от природы, не учившись ничему, кроме русского языка и математики, даже без тех наружных приятностей, которые иногда невольно привлекают к человеку, Аракчеев умел, однако же, один из пятидесяти миллионов подданных приобрести неограниченное доверие такого Государя, который имел ум образованнейший и которого свойства состояли преимущественно в скрытности и проницательности" (Рукописный журнал Михайловского-Данилевского).

Какое-то таинственное дело, может быть относящееся к вопросу о престолонаследии, связало их неразрывными узами. "У меня только и есть, что Бог да вы", — сказал однажды Аракчеев Цесаревичу Павлу Петровичу в Гатчине. — "Со временем я сделаю из тебя человека", — отвечал ему его покровитель.

Император Павел не забыл своего обещания и с воцарением его открылось для Аракчеева обширное поприще для его экзерцирмейстерских дарований.

Вместе с тем, он сделался неоцененным и необходимым советником Александра Павловича в сложных порядках тогдашней службы, усеянной на каждом шагу бесчисленными подводными камнями.

По настоятельной просьбе Цесаревича Аракчеев с предупредительной готовностью муштровал "хорошенько" вверенные Александру войска и не оставлял полезными советами неопытного еще молодого командира. "Я получил бездну дел, — писал ему Александр, — из которых те, на которые я не знаю, какие делать решения, к тебе посылаю, почитая лучше спросить хорошего совета, нежели наделать вздору". — "Прости мне, друг мой, что я тебя беспокою, но я молод и мне нужны весьма еще советы, и так я надеюсь, что ты ими меня не оставишь? Прощай, друг мой, не забудь меня и будь здоров". Когда Александр, в ожидании путешествия с Государем по России после коронации, узнал, что Аракчеев будет с ними, он тотчас ему написал: "Это будет для меня великое утешение и загладит некоторым образом печаль разлуки с женою, которую мне, признаюсь, жаль покинуть.

Одно у меня беспокойство, это твое здоровье.

Побереги себя ради меня!" Всякая разлука с Аракчеевым вызывала сожаление и сетования Александра. "Когда тебе совсем свободно будет, то приезжай сюда. Я жду тебя с крайним нетерпением и пребываю на весь век искренний и усердный Александр". — "Мне всегда грустно без тебя, — пишет Александр другой раз. — Ты мне крайне недостаешь, друг мой, и я жду с большим нетерпением той минуты, когда мы увидимся". — "Друг мой, Алексей Андреевич, как я рад, что ты приехал, с отменным нетерпением жду ту минуту, в которую с тобой увижусь". Нелегко было, впрочем, в то время Александру удовлетворять строгим требованиям своего родителя.

Взаимные неудовольствия дошли до того, что однажды Цесаревич заговорил даже в 1797 году об отставке и поверил эту тайну Аракчееву в письме, относящемуся, вероятно, к августу месяцу: "Теперь я должен твое желание исполнить и сказать тебе, что меня очень хорошо сегодня приняли и ничего о прошедшем не упоминали: еще вчерась мне милостивые отзывы были через мою жену, так, как, например, чтобы я не сердился на него и тому подобные.

Впрочем, сие не переменяет моего желания идтить в отставку, но, к несчастью, мудрено, чтобы оно сбылось... прощай, друг мой, будь здоров и не забывай меня. Твой верный друг". В другом письме, без числа и года, читаем следующий рассказ о мучениях, которым подвергался Александр: "Я хромой.

В проклятой фальшивой тревоге помял опять ту ногу, которая была уже помята в Москве, и только что могу на лошади сидеть, а ходить способу нет; и так я с постели на лошадь, а с лошади на постель". В заключение представленных выдержек из переписки Александра с Аракчеевым приведем еще следующие характерные строки из одного письма: "Твоя дружба, — пишет Александр, — всегда для меня будет приятна, и поверь, что моя не перестанет на век". Это признание заключало в себе не одни слова и свидетельствует об искренности дружеских чувств писавшего эти строки.

Щедрые милости, которыми Павел осыпал Аракчеева, не спасли его, однако, от неизбежной опалы. К несчастью для Аракчеева, кроме муштрования войск, ему была поручена должность генерал-квартирмейстера всей армии. В сведениях об Аракчееве, собранных В. Ратчем, говорится: "О размерах и направлении его деятельности по этому званию сведения очень скудны.

Зная, однако, его корпусное образование и его службу, сомневаемся, чтобы дальнейшие разыскания указали на какую либо самостоятельную деятельность, тем более что Аракчеев не был из числа людей, которые чтением расширяют свои познания". Граф Толь называет службу офицеров по квартирмейстерской части, под начальством Аракчеева, "преисполненной отчаяния". Занятия их заключались в нескончаемом перечерчивании прежних планов, большей частью бесполезных, но на скорую работу которых налегал, со свойственной ему неукротимостью, Аракчеев.

Он жил над залой, в которой производилось черчение, и раза по два или по три в день являлся среди офицеров.

При малейшем поводе, под самыми ничтожными предлогами он ругался позорнейшими словами и раз одному молодому колонновожатому, Фитингофу, дал пощечину.

В другой раз, в январе 1798 года, гнев его разразился над подполковником Леном, сподвижником Суворова и георгиевским кавалером.

Он обругал Лена самыми площадными словами; тот молча выслушал брань и, возвратившись домой, написал письмо Аракчееву и затем застрелился.

Подполковник Лен был лично известен Государю и рекомендован ему графом Румянцевым-Задунайским и трагическая кончина его наделала много шуму в городе.

Император потребовал письмо Лена. Сверх того, еще ранее, в январе того же года, Аракчеев публично обругал в строю преображенцев и щедрой рукой рассыпал, обходя по рядам, удары своей трости; чаша переполнилась — на этот раз Павел внял общему воплю и временно расстался со своим любимцем. 29-го января 1798 года подполковник Лен был исключен из списков умершим; 1-го же февраля генерал-майор Аракчеев уволен в отпуск до излечения, с сохранением только звания генерал-квартирмейстера.

Он немедленно удалился в Грузино (пожалованное ему 12-го декабря 1796 года, в день рождения Цесаревича Александра).

Здесь Аракчеева застал новый приказ от 18-го марта, по которому он без прошения был отставлен от службы, с награждением, однако, "чином генерал-лейтенанта.

Во время путешествия, предпринятого Императором Павлом в Москву и Казань, Цесаревич Александр послал Аракчееву 7-го мая из Валдая следующие дружеские строки: "Любезный друг, Алексей Андреевич! Подъезжая к Вышнему Волочку, душевно бы желал тебя увидеть и сказать тебе изустно, что я такой же тебе верный друг, как и прежде.

Признаюсь, однако же, что я виноват перед тобой и что давно к тебе не писал; но ей-Богу оттого произошло, что я не имел ни минуты для сего времени, и я надеюсь, что ты довольно меня коротко знаешь, чтоб мог усумниться обо мне. Если ты сие сделал, то по чести согрешил и крайне меня обидел, но я надеюсь, что сего не было. Прощай, друг мой! Не забудь меня и пиши ко мне, чем ты меня крайне одолжишь.

Так же поболее смотри за своим здоровьем, которое, я надеюсь, поправится, по крайней мере желаю оного от всего сердца и остаюсь на век твой верный друг". На первый раз опала, постигшая Аракчеева, была непродолжительна.

Через два месяца после увольнения, 18-го мая того же года, Аракчеев вновь принят на службу и в 1799 году был уже графом, командором ордена св. Иоанна Иерусалимского и инспектором всей артиллерии.

Но 10-го октября 1799 года быстрое возвышение Аракчеева снова прервалось.

Высочайший приказ неожиданно возвестил, к всеобщей радости служебного мира, что генерал-лейтенант граф Аракчеев за ложное донесение отставляется от службы.

Новая опала Аракчеева, подобно немилости 1798 года, нисколько не повлияла на дружеское расположение к нему Цесаревича Александра Павловича; в этом легко убедиться из письма Великого Князя к графу Аракчееву от 15-го октября 1799 года. "Я надеюсь, друг мой, — пишет Цесаревич из Гатчины, — что мне нужды нет при сем несчастном случае возобновлять уверение о моей непрестанной дружбе, ты имел довольно опытов об оной, и я уверен, что ты об ней и не сомневаешься.

Поверь, что она никогда не переменится.

Я справлялся везде о помянутом твоем ложном донесении, но никто об нем ничего не знает и никакой бумаги такого рода ни от кого совсем в государеву канцелярию не входило; а Государь, призвавши Ливена, продиктовал ему сам те слова, которые стоят в приказе.

Если что-нибудь было, то с побочной стороны.

Но я вижу по всему делу, что Государь воображал, что покража в арсенале была сделана по иностранным научениям.

И так как воры уже сысканы, как уже я думаю тебе и известно, то он ужасно удивился, что обманулся в своих догадках.

Он за мною тотчас прислал и заставил пересказать, как покража сделалась, после чего сказал мне: я был все уверен, что это по иностранным проискам.

Я ему на это отвечал, что иностранным мало пользы будет в пяти старых штандартах.

Тем и кончилось.

Про тебя же ни слова не говорил, и видно, что ему сильные внушения на тебя сделаны... Прощай, друг мой Алексей Андреевич! не забывай меня, будь здоров и думай, что у тебя верный во мне друг остается". В чем же заключалось ложное донесение графа Аракчеева, о котором упоминает Высочайший приказ? После покражи, совершившейся в арсенале, графу Аракчееву нужно было донести о том Государю.

Но оказалось, что родной брат графа, Андрей Андреевич Аракчеев, командовал артиллерийским батальоном, содержавшим в этот день караул в арсенале; граф Аракчеев донес тогда Императору Павлу, что караул содержался от полка генерала Вильде.

Государь не замедлил исключить Вильде из службы; но пострадавший невинно генерал решился обратиться к Кутайсову и объяснить ему бесчестный поступок Аракчеева.

Вслед за тем появился вышеупомянутый приказ об увольнении графа Алексея Андреевича от службы.

Вскоре после воцарения Павла у него зародилась мысль о постройке нового дворца на месте бывшего Летнего дворца, переименованного Высочайшим приказом от 20-го ноября 1796 года в Михайловский дворец. 26-го февраля 1797 года здесь происходила уже закладка Михайловского замка, отстроенного с возможной поспешностью в четыре года по проекту Б. И. Баженова и оконченного, после его смерти, архитектором Бренна.

Новый дворец был окружен рвами и каменными брустверами, вооруженными орудиями; сообщение производилось через рвы по подъемным мостам.

Толщина стен замка напоминала собою крепость. 8-го ноября 1800 года последовало торжественное освящение замка; в этот день Государь в первый раз обедал с семейством в своем новом жилище, а вечером дан был большой бал-маскарад, во время которого замок был открыт для публики, которая могла любоваться роскошью и изяществом убранства вновь созданных чертогов.

Но тем не менее праздник не удался вполне по причине крайней сырости, господствовавшей в замке; в комнатах образовался густой туман и, несмотря на тысячи восковых свечей, господствовала повсюду темнота.

Хотя доктора предупреждали Государя об опасности для здоровья жить в таком сыром здании, он тем не менее переселился в Михайловский замок со всем семейством 2-го февраля 1801 года; Цесаревич Александр с супругой занимали помещение в первом этаже замка, ныне принадлежащем Николаевскому инженерному училищу; в то время это были самые сырые апартаменты в замке! Император был в восхищении от своего нового дворца, но все-таки, несмотря на все принятые меры предосторожности, пребывание в нем не было безопасно для здоровья.

Везде в помещениях заметны были следы ужасающей сырости, которая и с наступлением 1801 года была еще столь велика, что в спальнях оказалось необходимым выложить стены сверху донизу деревом.

Печи были недостаточны, чтобы нагреть и высушить воздух.

Бархат, которым обиты были стены, во многих комнатах начал покрываться плесенью; многие фрески совершенно слиняли.

В большой зале замка постоянно поддерживался огонь в двух больших каминах, и, несмотря на это распоряжение, во всех углах ее образовался сверху донизу слой льда. Густой туман по-прежнему наполнял все комнаты, разрушая живопись и портя мебель.

Павел объявил новый дворед загородным и затем учредил почту на немецкий образец, которая два раза в день, при звуке трубы, привозила письма и рапорты.

В Михайловском замке Цесаревичу Александру Павловичу пришлось испытать немало новых огорчений и душевных тревог.

В 1801 году Императору Павлу благоугодно было вызвать из-за границы в Россию тринадцатилетнего племянника Императрицы Марии Феодоровны, принца Евгения Виртембергского, назначенного уже в 1798 году генерал-майором и шефом Драгунского полка. Воспитателем его был генерал барон Дибич, отец будущего фельдмаршала графа Дибича-Забалканского.

С первого же представления Павлу молодого принца он понравился и завоевал себе искреннее расположение Государя. "Savez vous, — сказал Павел Петрович Императрице, — que ce petit drole а fait ma conquete". С этого дня расположение к нему Императора с каждым днем возрастало поражающим образом; наконец оно дошло до того, что Павел Петрович объявил Дибичу о своем намерении усыновить принца Евгения, прибавив, что он владыка в своем доме и в государстве, и потому возведет принца на такую высокую степень, которая приведет всех в изумление.

Закону о престолонаследии, установленному, как казалось, незыблемым образом самим Императором Павлом, угрожало вопиющее нарушение.

Положение Александра Павловича становилось с каждым днем все более затруднительным.

Несмотря на покорность, внимание и предупредительность сына, подозрительность и недоверие к нему грозного Родителя принимало все более резкие формы. Войдя однажды в комнату Наследника, Император Павел нашел на его столе трагедию "Брут" Вольтера; она оканчивается, как известно, словами Брута: "Rome est libre: il suffit... Rendons graces aux dieux!" Государь призвал сына к себе наверх и, показывая на указ Петра Великого о несчастном Алексее Петровиче, спросил его: знает ли он историю этого Царевича? Народ с надеждой взирал на восходящее солнце России, как называл Александра князь Платон Зубов. Уже тогда распространилась молва о благодушии и кротости Цесаревича, так что не успевал он показаться на улице, как встречали его благословениями и пожеланиями счастья.

Известно было, что Александр всегда старался, по мере сил, облегчать участь всех подпавших под гнев Родителя, и потому распространилась уверенность, что царствование его будет благословенное, отеческое... С исхода 1800 года настроение Павла Петровича делалось все более мрачным; подозрительность усиливалась.

Усматривая, что через вывозимые из-за границы книги наносится "разврат веры, гражданского закона и благонравия", Павел, 18-го апреля 1800 года, Высочайшим указом сенату воспретил привоз в Россию из-за границы всякого рода книг "на каком бы языке оные ни были без изъятия, равномерно и музыку". Никто не был уверен, что будет с ним на следующий день. "Награда утратила свою прелесть, — пишет Карамзин, — наказание — сопряженный с ним стыд". Высочайшим приказом от 12-го мая 1800 года штабс-капитан Кирпичников лишен чинов и дворянства и записан навечно в рядовые, с прогнанием шпицрутенами сквозь 1000 человек в раз. За все царствование Павла не было более жестокого приказа; в нем права дворянства попирались ногами и всякий мог видеть, какая участь ему предстояла бы, если бы он подвергся Монаршему гневу. Столица приняла небывалый, своеобразный вид; в 9 часов вечера, после пробития зари, по большим улицам перекладывались рогатки и пропускались только врачи и повивальные бабки. Тайная комиссия при генерал-прокуроре Обольянинове подвергала допросам с истязаниями.

Вызванные этими мерами всеобщее уныние и беспокойство были всеми ощущаемы и вызвали убеждение, что такое положение продлиться не может. В Москве военный губернатор, фельдмаршал граф Салтыков, сам ожидая со дня на день ссылки, высказывал в эти тревожные дни, не стесняясь, мнение, что эта кутерьма долго существовать не может... 9-го марта был в Михайловском замке концерт.

Среди собравшегося Двора господствовало мрачное настроение.

Великая Княгиня Елисавета была грустна и молчалива;

Александр разделял ее печальное настроение духа. Императрица с беспокойством оглядывалась и, казалось, размышляла над тем, какими пагубными мыслями озабочен ее супруг.

Перед выходом к вечернему столу произошло следующее: когда обе половины дверей распахнулись, Павел подошел к близ стоявшей Императрице, остановился перед ней, насмешливо улыбаясь, скрестивши руки и, по своему обыкновению, тяжело дыша, что служило признаком сильного недовольства; затем он повторил те же угрожающие приемы перед обоими Великими Князьями: Александром и Константином.

В конце концов он подошел к графу Палеву, со зловещим видом шепнул ему на ухо несколько слов и поспешил к столу. Все последовали за ним в молчании и со стесненной грудью.

Гробовая тишина царила за этой печальной трапезой, и когда, по окончании ее, Императрица и Великие Князья хотели поблагодарить Императора, он отстранил их от себя с насмешливой улыбкой и вдруг удалился, не простившись.

Императрица заплакала и вся семья удалилась, глубоко взволнованная.

Наступил понедельник, 11-го марта 1801 года. Саблуков, бывший конногвардейский офицер, повествует в своих правдивых воспоминаниях, что, явившись вечером в 8 часов к Великому Князю Константину Павловичу в Михайловский замок с рапортом как дежурный полковник по полку, он, к удивлению своему, нашел обоих Великих Князей под домашним арестом.

Александр Павлович объявил это лично Саблукову и прибавил: "нас обоих водил в церковь Обольянинов, присягать в верности...". Вскоре после возвращения в полк Саблуков получил приказание немедленно явиться в замок; он тотчас отправился к своему эскадрону, занимавшему караул перед кабинетом Государя.

В одиннадцатом часу вышел Император, а за ним следовал дежурный флигель-адъютант Уваров.

Подойдя к Саблукову, Государь сказал: "Vous etes des jacobins". — Оскорбленный этим, Саблуков ответил: "Oui, Sire". — "Pas vous mais le regiment", — повторил Государь. — На это Саблуков возразил: "Passe encore pour moi, mais vous vous trompez pour le regiment". — Государь продолжал: "A я лучше знаю. Сводить караул". Саблуков скомандовал: "направо кругом, марш", и караул выступил из занимаемого им покоя. Затем Император сказал еще, что он велел выслать конный полк из города и расквартировать его по деревням, и приказал Саблукову, чтобы все было готово к выступлению в 4 часа утра, в полном походном порядке.

После этих слов Павел Петрович обратился к двум ундер-лакеям, одетым в гусарскую форму, но невооруженным, и приказал им занять пост в дверях, ведущих в кабинет.

Поклонившись особенно милостиво Саблукову, Государь удалился в свой кабинет... {Половцов}